Затем он прошел мимо, повторяя, что надо сперва все осмотреть.
У Пьера сжалось сердце, когда он взглянул на лавку брата Бернадетты. Его огорчило, что брат продавал статуэтки святой девы, которую видела сестра. Но ведь надо было жить, а Пьер знал, что семья ясновидящей отнюдь не процветала, имея столь сильного конкурента в лице победоносного собора, сверкающего золотом. Паломники оставляли в Лурде миллионы, но торговцев предметами культа было более двухсот, а многочисленные содержатели гостиниц и меблированных комнат забирали львиную долю доходов, так что столь жадно оспариваемая прибыль сводилась к пустякам. Вдоль всей площади — по правую и по левую руку от лавки брата Бернадетты — непрерывным рядом тянулись другие лавки; они жались одна к другой в каком-то деревянном бараке или галерее, построенной городским управлением, которое наживало на этом около шестидесяти тысяч франков. Это был настоящий базар, раскинувший свою выставку товаров чуть не до самого тротуара; прохожих зазывали наперебой. На протяжении трехсот метров не было другой торговли: бесчисленные четки, медали, статуэтки украшали витрины. А на вывесках огромными буквами значились наиболее почитаемые имена: святого Рока, святого Иосифа, Иерусалима, непорочной святой девы, святого сердца Марии — все прелести ран, которые должны были тронуть и привлечь покупателей.
— Честное слово, — воскликнул г-н де Герсен, — я думаю, что всюду одно и то же! Войдем в любую лавку.
Он устал от этой бесконечной выставки безделушек.
— Раз ты обещал купить у Мажесте, — сказала неутомимая Мария, — лучше всего вернуться.
— Правильно, идем к Мажесте.
Однако на улице Грота перед ними с двух сторон снова вытянулся тесный ряд лавок. Среди них были ювелирные магазины, модные лавки, торговля зонтами наряду с предметами культа; был даже кондитер, продававший коробки с лепешками, замешанными на лурдской воде, — на крышках коробок красовалось изображение святой девы. Витрины фотографа изобиловали видами Грота и собора, портретами епископа, святых отцов всевозможных орденов, прославленными видами окрестных гор. В книжной лавке были выставлены последние новинки католической литературы, тома с благочестивыми заглавиями и многочисленные книги о Лурде, опубликованные за двадцать лет; некоторые из них имели шумный успех, отголоски которого повышали им цену. По этой дороге, залитой ярким солнцем, толпа текла широким потоком, звенели бидоны, жизнь била ключом. Казалось, конца не будет статуэткам, медалям, четкам; витрины шли за витринами, простираясь на целые километры, чуть ли не весь город превратился в базар, где торговали все теми же предметами.
Дойдя до гостиницы Видений, г-н де Герсен снова заколебался:
— Значит, решено, мы покупаем здесь?
— Конечно, — ответила Мария. — Посмотри, какая красивая лавка.
Она первой вошла в магазин, действительно одни из самых больших на этой улице, — он занимал весь нижний этаж гостиницы, слева от главного подъезда. Г-н де Герсен и Пьер вошли вслед за ней.
Племянница супругов Мажесте Аполина, торговавшая в магазине, стоя на табурете, собиралась снять с высокой витрины чаши для святой воды, чтобы показать их молодому человеку, элегантному санитару в сногсшибательных желтых гетрах. Она смеялась воркующим смехом; пышные черные волосы и красивые глаза, освещавшие несколько крупное лицо с прямым лбом, полными щеками и пухлыми красными губами, делали ее прехорошенькой. Пьер отчетливо увидел, как молодой человек щекотал у подола юбки ногу девушки, видимо, не имевшей ничего против. Но это длилось одно мгновение. Девушка проворно спрыгнула на пол и спросила:
— Значит, вы думаете, что эта чаша не подойдет вашей тетушке?
— Нет, нет! — ответил санитар, уходя. — Достаньте чашу другой формы. Я уезжаю завтра и еще вернусь.
Когда Аполина узнала, что Мария — та самая чудесно исцеленная, о которой ей со вчерашнего дня толковала г-жа Мажесте, она стала необычайно предупредительной. Она смотрела на девушку с веселой улыбкой, в которой сквозило удивление, затаенное недоверие и насмешка здоровой женщины, влюбленной в свою плоть, над девственным, детски неразвитым телом сверстницы. Тем не менее ловкая продавщица рассыпалась в любезностях:
— Ах, мадемуазель, я так рада услужить вам! Какое удивительное произошло с вами чудо! Весь магазин к вашим услугам. У нас самый большой выбор.
Марии стало неловко.
— Спасибо, вы очень любезны… Мы хотим купить кое-какие пустяки.
— Если позволите, — сказал г-н де Герсен, — мы сами выберем.
— Ну что ж, сударь, выбирайте. А там увидим.
Вошли другие покупатели, и Аполина забыла про Марию и ее спутников, вернувшись к своему ремеслу хорошенькой продавщицы; она расточала любезные слова и обольстительные улыбки, в особенности мужчинам, и они уходили с полными карманами покупок.
У г-на де Герсена осталось два франка из луидора карманных денег, который сунула ему на прощание старшая дочь. Поэтому он не мог особенно расщедриться, выбирая сувениры. Но Пьер заявил, что они очень огорчат его, если не примут от него несколько вещиц на память о Лурде. Тогда было решено, что сперва выберут подарок для Бланш, а затем Мария и ее отец возьмут то, что им больше всего понравится.
— Не будем спешить, — весело сказал г-н де Герсен. — Ну-ка, Мария, поищи хорошенько… Что может доставить больше всего удовольствия Бланш?
Все трое смотрели, рылись, искали. Но долго не могли ни на чем остановиться, перебирая множество предметов. Обширный магазин с прилавками, витринами и полками, громоздившимися до самого потолка, представлял собой море с неисчислимыми волнами всяческих религиозных предметов, какие только можно себе вообразить. Тут были четки — связки четок висели на стенах, груды четок лежали в ящиках, от скромных четок по двадцать су дюжина до четок из ароматического дерева, агата, ляпис-лазури на золотых и серебряных цепочках; некоторые, неимоверно длинные, были сделаны с таким расчетом, чтобы ими можно было дважды обвить шею и талию, — тщательно отполированные бусины величиной с орех перемежались в них с маленькими черепами. Были тут медали — груды медалей, полные коробки медалей всех размеров и всех сортов, от самых скромных и до самых драгоценных, с различными надписями и изображениями собора, Грота, непорочной девы, — медали гравированные, штампованные, покрытые эмалью, медали ручной и фабричной работы, смотря по карману. Были тут и святые девы, большие, маленькие, цинковые, деревянные, из слоновой кости и особенно гипсовые, одни — белые, другие — ярко раскрашенные, до бесконечности воспроизводившие описание Бернадетты: ласковое, улыбающееся лицо, длинное покрывало, голубой шарф, золотые розы на ногах; но каждая модель чем-то отличалась от других, отражая индивидуальность создавшего ее скульптора. И, наконец, целый поток других предметов культа — сотни различных наплечников, тысячи благочестивых изображений, тонкие гравюры, яркие хромолитографии, утопающие в массе раскрашенных, позолоченных, покрытых лаком, окруженных букетами, отделанных кружевами картинок. Были там ювелирные изделия — кольца, броши, браслеты, усыпанные звездами и крестами, украшенные ликами святых. Но все же преобладали парижские изделия: наконечники для карандашей, портмоне, портсигары, пресс-папье, ножи для разрезания книг, даже табакерки — неисчислимое множество предметов, на которых на все лады всевозможными способами были воспроизведены собор, Грот и святая дева. В ящике пятидесятисантимовых вещей лежали вперемешку кольца для салфеток, рюмки для яиц и деревянные трубки с резьбой, изображавшей светозарное явление лурдской богоматери.
Мало-помалу г-на де Герсена взяла досада, им овладели грусть и раздражение человека, считавшего себя художником.
— Все это безобразно, просто безобразно! — повторял он, разглядывая каждый новый предмет.
Он отвел душу, напомнив Пьеру о своей попытке полностью обновить религиозную живопись, попытке, на которую он ухлопал остатки своего состояния. Поэтому архитектор особенно строго относился к безвкусным предметам, которыми завалена была лавка. Виданное ли дело, сколько здесь дурацки уродливых, вычурных и замысловатых вещей. Вульгарность замысла, отсутствие всякого мастерства в изображении говорили о том, что это была работа ремесленников. Все это отдавало модной гравюрой,
