суеверия).
— Вообразите, Борис, скольким из них не довелось вернуться с этой проклятой войны! Больше половины, я уверен, больше половины тех, что были в моем ателье! И знаете, что я сделал? Я сохранил их. Каждого солдата, которого я фотографировал! Они все у меня — десять здоровенных альбомов, все в Берлине лежат. Я не могу с ними расстаться! Я не знаю, что с этим делать, но уничтожить это невозможно. Отдам в какой-нибудь архив, непременно такой архив должен быть. Да, обязательно должен! Пусть сохранятся, для истории! Людей не уберегли, так хотя бы фотографии…
Я так и не сделал фотографию Гончаровой, думал кунстник. А ведь мальчик просил…
В поезде Тимофей вспомнил, как их маленький обоз по пути в Гатчину остановили ходи[46]. Мужчины отдавали табак, женщины съестное, кое-кому пришлось снять сапоги. Китаец сидел на их телеге и мерил, приговаривая: «кароший, кароший». Перед глазами Бориса возникли повешенные. Возможно, те же. Хотя их столько там шаталось… стольких повесили… и до сих пор шатаются, подумал он, отворачиваясь к окошку. В рыхлом белом поле тянулась черная, до боли наезженная дорога. Мальчик снова читал стихи… Всю дорогу: то стихи, то воспоминания. Борис боялся, что у Тимофея снова случится истерика, как это было на кладбище. Хотя это была не истерика. Мальчик у могилы матери говорил странные вещи; он был как одержимый. Ребров представил, что если этакое накатит на Тимофея в поезде: в этом роскошном вагоне, обитом бордовой замшей, среди приличных людей, ухоженных дам и кавалеров с тростями, мы и так выглядим фигурами с этнографической выставки… и если теперь это случится?.. вот сейчас, посреди этого, мальчик в ступоре заговорит утробным голосом… что я тогда буду делать? Борис ежился. Зачем я в это ввязался? Бубнов поспорил с Терниковским. Терниковский настоял на своем. Поехал Борис. Дали денег…
— Заодно и с людьми познакомитесь, — говорил Терниковский. — Я договорюсь. Вас встретит Алексей Каблуков. Вы, кажется, знакомы…
Художник первый раз слышал это имя.
— А мне Стропилин говорил, что знакомы… Ну, ничего! Там и познакомитесь. Он — председатель кружка «Лотос». Газету, что ли, выпускает в Юрьеве. Борис, вам надо вылезать из своей лаборатории. Совсем там мхом обросли. Вот адрес. Вера Аркадьевна Гузман. Впрочем, Алексей вам покажет…
Лучше бы Бубнов поехал. Старый бухгалтер хотел сам позаботиться о Тимофее, забрать его к себе. Терниковский сказал, что это глупости, он лучше устроит сына писательницы.
— Есть люди, которые о нем позаботятся, — говорил Терниковский, поглядывая на свою жену и доктора Мозера, те поддакивали:
— Да, да, господин Бубнов, ну сами подумайте, о ком в нашем возрасте мы можем позаботиться?
— У вас жены нет… была б жена, позаботилась бы…
— Мальчику в школу ходить надо, — давил Терниковский. — Готовить еду, покупать одежду, учебники, все такое. Справитесь? Сами подумайте. И самое интересное, зачем? Зачем это вам? Если есть люди, которые давно этим занимаются. Есть общество, которое…
— Да, Вера Аркадьевна давно… у нее детский пансионат… Общество русских сирот и дети беженцев…
— Если усыновят, он сможет оптироваться по приемным родителям, понимаете?
— Да, да, оптироваться, — прошептал кто-то за спиной.
— Вера Аркадьевна — бессребреник…
— …своих сыновей потеряла…
— Получит паспорт через несколько лет, — говорил Терниковский Бубнову. — Может быть, подыщем средства и устроим в университет или училище. Получит профессию. — Неожиданно резко спросил: — А какой у вас паспорт? Нансена? Сколько вам лет? Лучше о себе подумайте!
Он был грубоват со стариком. Борис сжался. Терниковский несколько раз попадался на пленках Китаева. Ну и что? Глупости. Бухгалтер разводил руками, что-то бурчал в ответ. Глаза у него были влажные, как у старого пса. Художник старался не смотреть. Но свет падал ему на лицо. Красное, морщинистое. Обветренный нос шелушился. Не смотреть не получалось. Неловко, как неловко!
— Вера Аркадьевна всю себя отдает сироткам…
— Вот, — рявкнул Терниковский агрессивно, — слыхали! Зачем вам в это лезть, если…
Жена Терниковского разрядила обстановку, попросила мужа открывать бутылки; она оказалась властной дамой с раскатистым голосом, прическа в два этажа, серьги, пудра, помада, блеск. Она всех хлопала по плечам, а когда никого подле не оказывалось, принималась хлопать в ладоши и громко смеяться. Со всеми на ты. Она пела когда-то и теперь по любому поводу готова была петь. Быстро усадила бухгалтера пить водку, и после третьей он был согласен со всеми. Он быстро стал похож на всех остальных. С него сошло это затмение — позаботиться о мальчике — и он стал совершенно неотличим от прочих. За столом теперь сидело одно многоголовое существо, которое ело, пило, говорило. Водки было так много, что можно было принимать прохожих с улицы. Было накрыто два стола; столовое серебро и диковинный фарфор (на дне розетки с огурчиками Борис обнаружил коленопреклоненного царя на утесе перед морем, под картинкой надпись: De profundis). Сын Терниковского был похож на отца: тоже приземист, крепок, сжат как кулак, такой же напряженный лоб. Очень спортивный парень, лидер и чемпион, гордость клуба «Витязь». Пил со всеми на равных, хотя ему только-только исполнилось восемнадцать. Доктор Мозер шептал Борису о состоянии здоровья Николая Трофимовича. Если б Борис был kunstnik, ему было бы наплевать и на состояние здоровья Николая Трофимовича, и на доктора. Но он был слаб, он пил водку, кивал, внимательно слушал.
— Надо понимать и чувствовать ближнего! Не доводить вот до этого, — стучал пальцем по столу доктор. — До этого не доводить! Понимаете, что хочу сказать?
Борис кивал: до этого — до поминок — не доводить — понимаю… Говорили о Тимофее. Все обеспокоились судьбой сына русской писательницы. Даже Тополев и Солодов, Державин, Засекины — все пили водку и кивали. Все так любили писательницу. Она так болела, так страдала. Все хотели помочь. Засекина заикнулась о том, что все ей помогали, она так многим осталась должна… Муж ее, кажется, толкнул под столом ногой. Терниковский не пожалел на билеты денег:
— Поедете в Юрьев высшей категорией! — громко, чтоб все слышали.
— И мы скоро в Юрьев переезжаем, — ляпнула Засекина. Яркая пышная брюнетка.
— Мила, Мила, — вздыхал муж. Его стали расспрашивать, что да как. Не без удовольствия отвечал: коммерция — машины — велосипеды — спортивный инвентарь — рекламы — лошади…
— Обожаю ездить верхом! — воскликнула Засекина, и снова откинулась, а затем придвинулась к столу, и грудь на руки выложила. Руки в браслетах, яркий лак на ногтях. — Невероятное ощущение! — закатила глаза. — Ни за что не сравнится с машиной! Хороший конь — это…
— Нет, дорогая, ты не понимаешь, — заспорил муж, — машина — это совсем другое. Эти вещи нельзя сравнивать!
Мила не унималась.
— Конечно нельзя! Я и говорю, что нельзя! — И засмеялась, громко, вульгарно.
Ребров сидел почти напротив и невольно посматривал на ее бюст; платье было сильно декольтированное. Румянец и поволока в глазах.
Большой рот, пухлые губы. Очевидно, стерва, подумал он. Она частенько отбрасывала волосы назад: откинется назад, задрав подбородок и отведя плечи, взмахнет руками, брызнув искрой, грудь при этом взлетит и тяжело опустится. Роскошная стерва. Когда их взгляды встретились, его сердце екнуло; она улыбнулась.
Терниковский сказал, что остались рукописи, которые он изучает. Надо позаботиться, опубликовать. Деньги от продажи книг Гончаровой пойдут в тот самый приют-пансионат, куда направляется Тимофей. Не будь он сыном русской писательницы, плюнули бы, небось, и забыли, подумал Борис, с брезгливостью рассматривая пьяные лица.
Снег подтаял, а потом подморозило. Тянулись сонные дни. Получив крохи, Борис, наконец, не вытерпел и зашел к Николаю Трофимовичу (про себя твердо решил: будут давать деньги — не возьму). Дяде пришла праздная идейка повесить в гостиной картину — какую-нибудь с паровозом — подобное он видел у своего немецкого начальника, решил, что Борис мог бы изобразить.
