пропадают на несколько дней, а вот чтоб девушки бегали.
— He-а, Инета, нет, сорри, давайте расходиться. Только, может, посторожим по очереди на всякий случай, а то стремно как-то.
— Давайте я первая, часиков до двух побдю. Все равно не спится, хоть книжку почитаю, — предложила я.
Рыжий вызвался было остаться со мной, но был отправлен в палатку до собачьей смены.
Все расползлись по палаткам, а я осталась сидеть у горящего костра. Красота, тишина, ветерок с воды потихоньку стал освежающим и зябким. Я залезла под тент и нашла свою непродувайку. Натянула джемперок и куртку.
Возвращаюсь к костру, сажусь. Потом поднимаю глаза. А напротив меня — старушка сидит с клюкой, из коряги вырезанной. Шевельнулась было у меня мысль разбудить наших, но старушка тихонько прошамкала, что, мол, не стоит, да и вообще не надо обращать на нее внимания: «Посижу себе, отдохну и уйду.» Ну не стоит, так не стоит, мы продолжили сидеть молча. Я изредка подбрасывала в огонь веточки, а непрошеная гостья смотрела на огонь.
Прошло минут пять.
— Бабушка, может, вам чайку налить, он у нас вкусный.
Старушка посмотрела на меня и улыбнулась щербатым ртом:
— А что, налей-ка, пожалуй, коль не жалко.
Я налила чай из котелка, который висел чуть сдвинутым от костра, чтоб оставался горячим, но не выкипал. Потом сходила к палатке и положила на тарелку рыбы, пару бутербродов и поставила на чурбачок рядом с бабулей.
— Вот вам к чайку, вы же, наверное, перекусить тоже не откажетесь?
— Ну спасибо, деточка, уважила старуху. А кого на могилке-то видели, хочешь узнать?..
Дождавшись моего кивка, старушка тоже удовлетворенно кивнула:
— Ну так слушай. Дело было очень давно. Еще в шестнадцатом-семнадцатом веках стояли тут три деревни — Михайловская, или Большой Двор, Алферовская и Иевлевская. В Михайловской жил мужик, который по какой-то забытой уже причине один растил дочку. Работал он с утра до ночи, чтоб и накормить дочку, да и приодеть. Девчонка выросла да погуливать стала регулярно. Уж что он ни делал: и уговаривал, и вожжами поперек бил, — все без толку. Одно примиряло его с такой непутевой дочкой: всегда его встречала, все по дому и хозяйству делала, и если б не одно это «но», то лучшей дочери и придумать было бы нельзя. Однажды пришел он домой, а на пороге никто его не встречает. Он — внутрь, и там пусто. Заметался по дому, по двору и обнаружил ее в сарае на сене мертвую, а рядом лежал новорожденный ребенок и был настолько слаб, что даже кричать не мог. Постоянно работая до седьмого пота ради пропитания и содержания, так и не заметил отец, что дочь его принесла в подоле и до последнего скрывала свое постыдное положение.
Чудом удалось мужику выходить внучку, так они и жили. Девочка росла послушной да умницей. К семи годам умела уже печь хлеб, стряпать еду и ходить за скотиной и птицей. Шли годы, мужик состарился, а девочка расцвела. Старик очень боялся, что однажды его любимая внучка оставит его, найдя себе мужа, но девушка пообещала деду, что никогда не покинет его. Шло время, красота стариковой внучки все расцветала, и однажды ее заприметил забредший в лес у деревушки охотник из соседней деревни. Почти каждый день приходил теперь он к околице и пытался заговорить с девушкой. Но все не получалось — не желала замечать его красавица, не нравился он ей. Каким-то злом тянуло от этого охотника, как сказала она однажды отцу. А человек этот и впрямь оказался злым. Поняв, что ничего не добьется от девушки, подстерег он ее в очередной раз в лесу и похитил. Видно, разозлила она его своей неприступностью. В общем, погубил он девушку.
Что с ней сделалось, никто не знает, только пропала она. Долго горевал старик, по лесу ходил неделями, потом слег совсем. Присматривать за ним соседская бабка стала. И вот однажды под утро просыпается она и видит: сидит на краю дедовой постели его внучка, руки над головой его держит и что-то шепчет. А бабка пошевелиться не может, лежит как застывшая, а потом в сон провалилась. В тот день старику лучше стало, а вскоре и вовсе он поправился. Вот только стал он как не от мира сего, и часто видели, что он говорит с кем-то, улыбается в пустоту. Все подумали, что тронулся старик умом, а потом и перестали обращать внимание на его разговоры.
Но однажды соседская бабка, что его выхаживала, припозднилась и шла мимо окон стариковского дома. Там горел тусклый свет. Она, по любопытству своему, и заглянула, а там за столом сидит старик и оживлённо с кем-то беседует, улыбается. Бабка еще ближе-то наклонилась, да и обомлела: напротив сидела старикова внучка! В тот же миг внучка глянула в окошко — прямо в глаза той бабке. Бабка со страху побежала домой и назавтра разнесла по деревне, что, мол, внучка дедова — дома. Собрались все сплетные бабы навестить деда и его внучку, постучались в калитку, но нет ответа. Зашли в дом, а старик в постели лежит мертвый давно.
Похоронили, как подобает по православному обычаю. Да вот только с тех пор видеть люди начали, как на стариковской могиле иногда на закате, а иногда и к рассвету склоняется тень девушки и сидит. Посидит-посидит и истаивает в воздухе. Погост этот все старались теперь обходить стороной, боялись с призраком встречаться. Поэтому и тропинка, что раньше была, давно заросла уже травой.
— Бабуль, это легенда такая местная, да? А сами-то вы откуда будете? Вроде домов-то тут не осталось уже.
— Да местная, — вздохнула старушка, — местная. Всех тут схоронила, кто жил. А теперь рассказала тебе нашу бывальщину, да и пойду, пожалуй. — Она, кряхтя, поднялась с бревна и, порывшись в кошелке, что-то протянула мне: — Держи, девонька, за доброту да за ласку, за то, что старушечьи бредни выслушала да чайком побаловала, держи. Да храни пуще глаза. Этот оберег не раз тебе поможет. — Сказала и, пихнув мне в руку какой-то небольшой предмет, заковыляла в темноту.
Дернулась я было за старушкой, да куда там. Ее уже — как не было. И только зажатая в моей руке фигурка напоминала, что все это была явь.
Разжала я пальцы и увидела: вроде как медальон восьмиугольной формы, на цепочке. На нем — то ли кельтские, то ли славянские знаки вырезаны. Покрутив его, я обнаружила, что медальон открывается, и, нажав на тайную пружинку, стала при свете костра разглядывать, что же изображено на внутренней крышке. А там, на белом и черном перламутре, был лес и множество зверей. Волк, медведь, лиса, заяц, лось, кабан, белка, орел. И все это выполнено с такой тщательностью, что можно рассмотреть волоски на лохматых телах. На второй стороне были изображены гора, дуб и звезда. Закрыв оберег, я повесила его на шею и погрузилась в размышления. С одной стороны, подарок впечатляющий, а с другой — как-то опасливо такие вещи на себе носить. Но дискомфорта я не чувствовала, и потому решила, что оставлю оберег на себе. Тем более что от него словно теплом веяло, как будто всегда моим был. Из темного металла, размером сантиметра четыре, он уютно пригрелся у меня на груди.
Дальше на север
Из Кондопоги, решив не оставлять лодки, отправились мы на поезде до станции Кемь. «Проезжаешь Кемь насквозь, как увидишь колонку, набери воды, потом по перешейку попадаешь в Рабочеостровск. Там пристань, завод по обработке леса, левее пристани жилые дома, за ними бывший пересыльный пункт. Около дома (там снимался фильм “Остров” с Мамоновым) ищи место для стоянки. Магазин в поселке так себе, слабенький. Колбаса и водка». — Такую вот эсэмэску получил Юлик от приятеля, который ходил на Соловки на катамаранах в прошлом году.
Мерячение, или Осталась только Таня
Что-то стало с нами происходить уже на подъезде к Кеми. Мы, посовещавшись, решили ехать
