Ишумов и Львов не знали, как убить время не берегу, и потому безропотно 'возлегли' на потертый матрас пестрого паланкина. Илья, Васильев и Островский 'ехать на людях' не захотели и предпочли отправиться на ослах. Паланкины и ослы крупной рысью понеслись в гору, носильщики паланкинов и погонщики ослов бежали, не переводя дух, на ходу отирая рукавами потные лбы.
До вершины не добрались и остановились на полпути на площадке, поросшей сосновым лесом. Перед глазами расстилался синий океан, на горизонте виднелся какой-то остров, внизу пестрел городок, утопая в зелени, кругом толпились горы – зеленые, серые, синие, нежно-голубые вдали. Тишина была изумительная, и только в кустах звенели бесчисленные цикады.
- А вон наша 'Диана'! – воскликнул мичман Львов. – Смотрите, словно игрушка… Сверху было видно всю палубу фрегата. В подзорную трубу Ишумов разглядел, что у борта стоит какая-то женщина в белом.
- Да это ведь наш 'равноапостольный' в белом подряснике… Отдохнув, спустились в какую-то харчевню, перекусили там и отправились в обратный путь. В городе выпили кофе, перепробовали все фрукты, какие только продавались, и вернулись на фрегат.
Каждый катер, приходивший с берега, был нагружен бутылками и даже ящиками с мадерой. Все возвращались веселые, а многие и 'шибко навеселе'. У Спиридония тоже оказался в объятиях ящичек с мадерой. На иронические взгляды офицеров, их бесцеремонный смех и остроты он смиренно отвечал: – Для укрепления здравия… По предписанию доктора… Лечебное. К тому же духовным особам, плавающим и путешествующим и болящим, уставом разрешено пользование вином и елеем!
- Вот бы вы, батюшка, и пили бы елей, – сказал кто-то из офицеров, а нам бы, грешным, вино отдали? А? Привезли с берега еще уморительную обезьянку Изабеллу, но матросы ее переименовали в 'Дуньку'. Она сейчас же прицепилась к Кудлашке и стала тянуть его за хвост. Хотел он ее хватить зубами, но получил линьком по шее и, оскорбленный, запрятался куда-то в темный угол, а Дунька с кокосовым орехом под мышкой уселась на самой высокой рее.
Офицеры, обедавшие у консула, вернулись тоже в самом благодушном настроении. Даже командир улыбался. Таким веселым никто еще его не видал. – Илья, – сказал Вадим, – по-моему, сейчас самый подходящий момент. Попроси его, чтобы он меня назначил твоим вестовым.
Илья посмотрел на Вадима. – Ты все еще держишь в голове эту дикую мысль?… Ну, да ладно, попробую!
Илья, однако, не решился говорить с самим командиром и отправился с этой просьбой к старшему офицеру. Тот после консульского обеда был сильно 'под мухой', и потому долго не мог понять, в чем дело, но когда понял, то выпучил на Илью свои пьяные глаза и стал протестовать: – Что вы, мамочка!… Да вы не рехнулись ли? К н я з я к вам в е с т о в ы м? Да это вы что? Да нешто он станет ваши портки чистить? Грязный ходить будете! Ишь ты, фита какая! К н я з я ему в в е с т о в ы е. Вы, мамочка, пойдите проспитесь. Намадерились не в меру.
Однако Илья убедил его, что это просьба самого князя и что исполнение ее во многих отношениях будет удобно не только для князя… Степан Степаныч понял наконец и даже обрадовался.
- Правильно! – согласился он, – меньше будет на глаза попадаться! Хорошо придумано! Пусть лучше у вас в каюте сидит! – И он направился к командиру, слегка пошатываясь и подпевая: 'Видно сразу, что мадеры Я надрызгался без меры'.
