— Вот они, прямо на фронт, тебе тоже выписали. Утром мы сели в поезд и второй раз покинули школу.
В боевой полк
В Москву приехали вечером. Было по-январски холодно. Затемненная столица выглядела сурово. Ее заводы напряженно работали для фронта, для победы над врагом.
Сели в трамвай и поехали на Неглинную, где жили родственники Филатова. Когда вошли в квартиру, Сеня, поздоровавшись, сразу спросил о брате. Беспокоился ом не зря. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не вернулся. Его жена, Авдотья Петровна, и двое детей тяжело переживали свое горе.
— А Иван где? — спросил Сеня о племяннике.
— На заводе, — ответила Авдотья Петровна. — На станке отца работает. Тоже рвется на фронт. Но в военкомате отказали: молод еще.
Пока разговаривали, закипел чайник. Керосинка была и единственным источником тепла. В комнате стояла минусовая температура.
Мы выложили на стол колбасу, полученную по продовольственным аттестатам. Маленькая Маша, племянница Сени, не могла отвести от нее глаз. Нелегко жилось москвичам.
За стол с нами села и Сенина бабушка. Не успели выпить по стакану чая, как объявили воздушную тревогу. От отдаленного взрыва зазвенели стекла окон, послышалась стрельба зениток. Но мы не пошли в бомбоубежище и продолжали пить чай.
К полуночи вернулся с завода Иван. В рабочей одежде он выглядел совсем взрослым. Дядю парнишка, видимо, любил, долго рассказывал ему о своей работе, о комсомольцах завода, которые выстаивают у станков по три смены почти без отдыха.
Следующие два дня пробыли на вокзале, стояли в очереди за билетами. Наконец сели в поезд и поехали в Иваново, в запасной полк.
Три месяца спустя меня зачислили в истребительный авиационный полк, который готовился лететь на фронт. Он был вооружен устаревшими английскими истребителями типа «Хаукер Харрикейн».
В штабе полка первым встретил меня комиссар Волков.
— Воевать собрался? — спросил он, когда я доложил о прибытии и подал командировочное предписание.
— Так точно!
— А хорошо воевать будешь?
— Или грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, — выпалил я не задумываясь.
— Ого! Но лучше, когда грудь в крестах, а голову береги. Пусть фашисты теряют свои башки по кустам.
От комиссара я направился на аэродром к инженеру, чтобы тот побыстрее познакомил меня с самолетом и двигателем.
Нашел его на стоянке, возле раскапоченной машины. Когда доложил ему о цели своего прихода, инженер с минуту молча смотрел на меня, а потом на его строгом лице появилась улыбка. В чем дело? Ведь в моих словах не было ничего смешного…
— Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, — сказал он наконец.
Теперь его лицо казалось мне знакомым. Постой, где же мы встречались? Вспомнил! Это же Гудим Левкович, мы вместе учились в 22-й фабрично-заводской семилетке. Тогда он был маленьким юрким мальчишкой, а теперь передо мной стоял здоровенный, широкоплечий бородач. Попробуй узнай!
Обрадованные встречей, мы стали вспоминать Красноярск, школу, товарищей.
Но надо было торопиться с делом. Гудим охотно принялся посвящать меня в особенности конструкции самолета и двигателя. За короткое время я усвоил все, что должен знать летчик перед полетом.
Когда занятие подходило к концу, на аэродроме появились командир и комиссар. Инженер доложил о выполнении задания, а я о готовности к самостоятельному вылету.
— Раз готов, надо проверить, — сказал командир. — Надевайте парашют и взлетайте. Выполните три полета по кругу, расчет и посадку.
— Есть, три полета!
Сел в кабину «харрикейна», запустил двигатель и взлетел. Сразу почувствовал, что машина эта хотя и нелегка в управлении, но маневренная. Сделав полет по кругу, зашел на посадку и приземлил самолет точно у «Т». Командир не сделал никаких замечаний. Два последующих полета у меня получились не хуже первого.
На очередной летный день мне запланировали воздушный «бой» с командиром полка. Весь вечер я думал о нем. Оценив качества самолета, решил драться на виражах. Поскольку машины у нас будут одинаковые, исход поединка решат отточенность техники пилотирования и тактическая смекалка. А эти качества и навыки за один вечер приобрести невозможно. Нужны длительные и систематические тренировки.
На следующий день я волновался больше, чем накануне. И вот наступил час вылета. Получив от командира указания, сел в машину и взлетел в паре с ним.
«Бой» мы вели над аэродромом. По сигналу сначала разошлись, потом развернулись и пошли навстречу Друг другу. За лобовой атакой последовал каскад различных фигур. На какое-то мгновение мне удалось зайти командиру в хвост и зафиксировать его машину в в прицеле. Победа!
— Хорошо тянешь! — похвалил он меня после посадки. — Следующий вылет на стрельбу по конусу. Он будет и зачетным: тренироваться некогда, послезавтра отправляемся на фронт.
Самолет-буксировщик взлетел первым. Вскоре он появился над аэродромом с распущенным конусом. «Не подкачай, — сказал я себе, — весь полк на тебя смотреть будет».
Взлетаю и с набором высоты иду в зону. Первая атака. Прицеливаюсь и даю короткую очередь. Разворачиваюсь и атакую еще раз. После третьего захода пулеметы смолкают: патроны кончились. Тревожит сомнение: а вдруг промахнулся.
Сажусь раньше буксировщика. Зарулив самолет, быстро сбрасываю парашют и бегу к конусу. Вижу: попаданий больше, чем надо для отличной оценки. Комиссар жмет мне руку.
— Если так будете и на фронте стрелять, фашистам туго придется!
Меня назначили командиром звена, которого, правда, еще не было. Состав подразделений определится за день до вылета. В другое время нам отвели бы немало часов для того, чтобы мы добились слетанности эскадрилий и полка. Но теперь, когда на Волге шли жестокие бои, когда враг подбирался к Каспийскому морю, нам дали на учебу всего один день.
И вот звено составлено. В него вошли Саша Заборовский, Коля Простое и Коля Кузьмин, выглядевший совсем мальчиком. Его мы чаще всего называли просто Кузя. Ему едва исполнилось восемнадцать лет, в то время как остальным было уже за двадцать. Командиром эскадрильи временно назначили Лавинского — старшего среди нас по званию и возрасту.
Когда летчики выполнили по одному полету в составе эскадрильи и полка, поступил приказ вылетать на фронт. Первую посадку сделали на рязанском аэродроме. Там и заночевали.
Эта ночь в Рязани запомнилась мне на всю жизнь. Едва мы улеглись спать, ко мне подошел Лавинский, сел на койку и вполголоса, чтобы не слышали остальные, заговорил о фронте, о том, что фашисты десятками сбивают «харрикейнов» и наши летчики гибнут не за понюх табаку.
— Знаешь, Анатолий, — перешел он на шепот, — я вижу, ты дерешься неплохо. Давай оберегать друг друга. У нас с тобой больше шансов уцелеть. А этих, — он махнул рукой в сторону молодых летчиков, — все равно перебьют.
Услышав такие слова, я сначала растерялся: не верилось, что среди нас может оказаться трус и мерзавец.
— Ты за кого меня принимаешь? — спросил я, опомнившись. — Значит, у тебя только одна забота: самому выжить. А на остальных наплевать — пусть гибнут?
