Обстоятельства гибели

возможно, украдена, если то, что говорит миссис Донахью, правда. Или же ему уже все известно. А если мой офис прослушивается? Люси говорила, что проверила кабинет на «жучки», а раз так, то она же, скорее всего, их и ставила. Я скольжу взглядом по стенам, как будто могу обнаружить крошечные камеры и микрофоны, скрытые в книгах, ручках или телефоне. Смешно. Если Люси что-то и поставила, то я бы об этом и не догадалась. И, что еще важнее, Филдинг тоже бы не догадался. Надеюсь, я еще увижу запись беседы с капитаном Аваллон, которую они вели с Филдингом, не догадываясь, что их записывают. Надеюсь, я раскрою их заговор, нацеленный на то, чтобы скомпрометировать меня и изгнать из ЦСЭ.

— …где проходил интернатуру. Технологическая компания, где делают роботов и вещи, о которых никому знать не положено… — говорит миссис Донахью.

Бентон положил руки на колени и переплел пальцы, как делает всегда, желая показать, что он спокоен. На самом деле он совсем не спокоен. Я знаю язык его тела — как он сидит, как смотрит — и могу разглядеть нервозность даже в полной его неподвижности. Он вымотался и устал, но есть и что-то еще. Что-то случилось.

— …Джонни пришлось подписать контракты и какие-то соглашения, обязывающие не разглашать информацию относительно компании и даже не говорить, что означает ее название. Можете такое представить? И ничего удивительного, учитывая, что они там задумывают. Громадные секретные контракты с правительством. Жадность. Невероятная жадность. Что же удивляться, когда пропадают вещи и одни люди выдают себя за других.

Я понятия не имею, что означает «Отуол». Раньше я полагала, что это имя одного из основателей компании, некоего Отуола. Смотрю на Бентона. Он слушает миссис Донахью и рассеянно смотрит куда-то в сторону.

— …ни о чем и уж точно ничего о том, что там происходит. Все, что он там создал, принадлежит им и у них останется. — Она говорит быстрее, и голос звучит так, словно идет не от диафрагмы, а от горла. — Мне страшно. Кто эти люди и что они сделали с моим сыном?

— Почему вы думаете, что они сделали что-то с Джонни? — спрашиваю я.

Бентон, не говоря ни слова, пишет что-то в блокноте — губы плотно сжаты, как бывает всегда, когда он сосредоточен.

— Потому что случайностей не бывает, — отвечает миссис Донахью, и ее голос напоминает шрифт ее старенькой «оливетти» — что-то элегантное, но слабеющее и расплывающееся. — То он был здоров, а то вдруг стал болен, а теперь вот заперт в психиатрическом центре и признается в убийстве, которого не совершал. И вдобавок это… — Она хрипловато прокашливается. — Письмо на моей бумаге и от моего имени, которое я не писала. Я представить не могу, кто его вам доставил. И машинка пропала…

Бентон пододвигает мне блокнот, и я читаю то, что он написал.

«Мы это знаем».

Я смотрю на него, недоуменно хмурясь. Не понимаю.

— …Зачем им понадобилось обвинять его в том, чего он не совершал? Как им удалось настолько промыть ему мозги, что он поверил, будто действительно убил ребенка? Наркотики. Ничего другого я предположить не могу. Может быть, кто-то из них убил того мальчика, и им понадобился козел отпущения, а тут и подвернулся мой бедный Джонни. Он ведь доверчивый, не умеет просчитывать реальную ситуацию, как это делают другие. Что может быть лучше, чем подросток с симптомом Аспергера…

Я все еще не могу оторваться от записки Бентона. Мы это знаем. Я читаю снова и снова, как будто если прочту еще раз, то пойму, о чем знает мой муж и эти загадочные невидимки, которых он объединяет с собой словом «мы», и что они об этом знают. Сосредоточившись на том, что говорит миссис Донахью, стараясь разгадать, о чем все же идет речь, и осторожно вытягивая из нее информацию, я не могу избавиться от чувства, что Бентон ее и не слушает. Похоже, рассказ матери Джонни ему совсем не интересен, что весьма необычно для него. За этим безразличием просматривается желание, чтобы я поскорее закончила разговор и ушла с ним, как будто что-то уже закончилось и осталось только завязать узелки, подчистить. Чаще всего Бентон ведет себя так после завершения долгого, месяцами, а то и годами тянувшегося дела, когда все уже решилось или жюри вынесло вердикт и машина вдруг остановилась, но ни сил, ни радости от этого успеха нет.

— Когда вы заметили, что ваш сын изменился? — Я не собираюсь заканчивать только потому, что Бентон что-то знает и что он устал.

— В июле… в августе. В сентябре уже определенно. Интернатура в «Отуоле» началась в мае.

— Марка Бишопа убили тридцатого января. — Я пытаюсь указать на очевидное — ее утверждения о том, что Джонни подставили, противоречат здравому смыслу, — время не сходится.

Если изменения личности начались прошлым летом, когда он работал в «Отуоле», а убийство Марка Бишопа случилось лишь в конце января, то получается, что кто-то сумел запрограммировать Джонни на месяцы вперед. Между тем в деле Марка нет ничего, что указывало бы на тщательное планирование, но отчетливо просматривается бессмысленное и садистски жестокое нападение на ребенка, игравшего во дворе собственного дома. Сами обстоятельства говорят в пользу преступления, не спланированного заранее, но совершенного под влиянием момента, убийства, совершенного из жестокости, зловещей игры хищника, возможно, с наклонностями педофила. Не заказное убийство, не устранение террориста в ходе тайной операции. Я не верю в то, что смерть ребенка была предусмотрена неким планом, имевшим определенную цель и связанным с национальной безопасностью, борьбой за политическую власть или деньги.

— …Люди, которые не знают, что такое синдром Аспергера, полагают, что страдающие от него склонны к насилию, что их и людьми-то назвать нельзя, что они не похожи на нас и не испытывают никаких чувств. Люди много чего полагают на основании того, что я называю необычностью. Это не болезнь и не отклонение — это недостаток. — Миссис Донахью говорит быстро, и мысли ее не всегда последовательны. — Вы указываете на тревожные изменения в поведении, и люди сразу думают — это он. Для Джонни необычность стала еще одним печальным недостатком, как будто только этого ему и не хватало. Но дело не в необычности, а в том, что, когда он в мае прошлого года начал работать в «Отуоле», с ним стало происходить что-то ужасное…

Мне вспоминаются слова Бентона о том, что смерть Марка Бишопа может быть связана с другими смертями: футболиста, найденного в Бостонской бухте в прошлом ноябре, и даже, не исключено, человека из Нортон’с-Вудс. Если Бентон прав, то на Джонни должны были бы повесить все три убийства, но это ведь невозможно. Так, например, во время последнего он находился в Маклине. Я знаю, что он не мог совершить это преступление, и не понимаю, как его можно было подставить в этом случае — не выпустив из Маклина и не вооружив инжекторным ножом.

Бентон пишет очередную записку: «Нам пора». И подчеркивает.

— Ваш сын принимает какие-то лекарства? — спрашиваю я.

— Вообще-то нет.

— Рецептурные или, может быть, те, что в свободной продаже? — Я стараюсь не нажимать, хотя дается это с трудом — мое терпение на исходе. — Может быть, вы все же скажете, что он принимал, прежде чем попал в центр Маклина? Или, может быть, у него есть какие-то другие медицинские проблемы?

Я едва не сказала были вместо есть, как будто он уже умер.

— Э… назальный спрей. Особенно в последнее время.

Бентон поднимает руки ладонями вверх, как бы говоря, что это уже не новость. Он знает, какие лекарства принимает Джонни. Терпение его на исходе, что проявляется в прорывающихся из-под обычной непроницаемости жестах и взглядах. Он хочет, чтобы я поскорее закончила разговор и поехала с ним.

— Почему именно в последнее время? У него появились респираторные проблемы? Аллергия? Астма? — Я достаю пару перчаток и протягиваю Бентону, потом передаю конверт с печаткой.

— Аллергия на животных, пыль, пыльцу, глютен… едва ли не на все. Джонни — аллергик, лечится почти всю свою жизнь. До прошлого лета дела шли неплохо, а потом все вдруг перестало помогать. Сезон для аллергиков был очень тяжелый, к тому же добавился стресс. Он снова начал пользоваться назальным спреем с кортизоном… не могу вспомнить название…

— Кортикостероид?

— Да. Правильно. Я сомневалась, не знала, как это отразится на его состоянии и поведении. Бессонница, перепады в настроении, раздражительность. При обострениях доходило до потери сознания и