мою руку. Получается, что мы вдвоем поглаживаем Сока. — Я спросил тебя про Джека, потому что ты так заботливо относилась к нему, так его оберегала, была так внимательна. Мне это казалось странным. Я пытался понять, но ты всегда уклонялась от объяснений. А я никогда не забывал об этом.
— Дело не в нем, — отвечаю я. — Дело во мне самой.
— Это все из-за Бриггса. Трудно быть в подчинении у такого человека. Я не в том смысле. Не обязательно быть под ним или кем-то другим. Можно быть и сверху.
— Какая ж ты язва.
— Да, язва. Мы с тобой слишком устали, вот и обижаемся на шутки. Прости.
— В любом случае в том, что произошло, виновата я. Поэтому и не виню ни его, ни кого-то другого. Он был тогда богом. Для таких, как я. Я ведь не знала жизни. Ходила в школу, училась, думала о резидентуре — боже, сколько лет впереди, как долгий сон, в котором есть только работа, работа и постоянный недосып. Я, разумеется, делала то, что мне приказывали те, в чьих руках была сосредоточена власть. Я даже никаких вопросов не задавала. Мне казалось, что я недостойна быть врачом. Мой удел — торговать в бакалейном магазинчике отца, стать женой и матерью, жить просто, как и все в нашей семье.
— Джон Бриггс был самым влиятельным человеком из всех, кого я когда-либо знал. Теперь я понимаю почему, — говорит Бентон, и я думаю, что он знает Бриггса лучше, чем мне представлялось. Интересно, как часто они разговаривали друг с другом в последние полгода, причем не только о Филдинге, но и обо всем остальном?
— Пожалуйста, не позволяй ему запугивать тебя, — говорю я. Интересно, что Бентон знает о Бриггсе и, самое главное, что Бентон знает обо мне. — Мое прошлое, все, что с ним связано, больше не важны. В любом случае все дело в моем восприятии. Именно таким я и хотела видеть его — влиятельным, властным. Мне так было нужно. Тогда.
— Потому что твой отец ни могущественным, ни властным не был. Все те годы он болел, и ты заботилась о нем, брала на себя ответственность. Ты хотела, чтобы когда-нибудь хотя бы раз кто-то позаботился и о тебе.
— И когда ты получаешь то, что хочешь, угадай, что обычно происходит? Джон был очень внимателен. Он так заботился обо мне. Или, вернее сказать, я сама заботилась о себе. Меня уговорили, убедили пойти против собственной совести и участвовать в нехорошем деле.
— Политика, — произносит Бентон таким тоном, как будто все точно знает.
— Хочешь знать, что тогда случилось? — спрашиваю я и смотрю на мужа. Отблески пламени из камина играют на его красивом лице.
— По-моему, если военные оплачивают обучение в медицинской или юридической школе, должник расплачивается двумя годами службы за каждый год учебы. Так что, если только у меня не совсем плохо с математикой, ты должна правительству США восемь лет.
— Шесть. Я закончила школу Хопкинса за три года.
— О’кей. Но отслужила сколько, год? И каждый раз, когда я спрашивал об этом, ты заводила одну и ту же песню о том, что Институт патологии начал программу по подготовке специалистов в Вирджинии и на тебя возложили ответственность за ее осуществление.
— Мы действительно начали внедрять эту программу. В то время было не так уж много мест для желающих специализироваться в судебной медицине. Поэтому мы и добавили в нее Ричмонд. Теперь в ней и мы, Кембрижский центр судебной экспертизы. Мы скоро все наладим. Как только мне дадут отмашку.
— Политика, — повторяет Бентон и отпивает из стакана. — Ты всегда винишь себя в чем-то, и я очень долго считал, что это из-за Джека. Потому что у тебя был с ним роман, который был похож на тот, что нанес ему первую душевную травму. Властная женщина, его начальница, вступает с ним в сексуальные отношения и снова делает его жертвой, невольно возвращая его на место первого преступления. Такое ты себе простить не могла.
— Вот только ничего такого и не было.
— Точно?
— Точно.
— И все же что-то ты сделала. — Он не намерен останавливаться, пока я не выложу все.
— Да, сделала. Но это было еще до Джека.
— Ты сделала то, что тебе приказали, Кей. И ты не должна мучить этим себя, — говорит он, потому что знает. Разумеется, знает.
— Я никогда не говорила их семьям, — отвечаю я, и Бентон молчит.
— В Кейптауне убили двух женщин. Я не могла позвонить их родственникам и рассказать о том, что на самом деле случилось. Они считали произошедшее проявлением расизма, делом рук белых экстремистов во времена апартеида. В ту пору уровень преступности был довольно высокий, черные часто убивали белых. Такое положение вполне устраивало некоторых политиков. Они хотели, чтобы так все и оставалось. Чем больше, тем лучше.
— Этих политиков уже нет, Кей.
— Позвони кому надо, Бентон. Позвони Дуглас или кому-то еще и расскажи о Доне Кинкейд, о том, кем она была, и о тех анализах, которые я распорядилась провести.
— Администрация Рейгана давно готовилась к отставке, Кей. — Бентон собирается разговорить меня, я же убеждена, что об этом уже и без того много говорилось. По-видимому, Бриггс сказал ему что-то, ведь он лучше других знает, что я ничего не забыла.
— То, что я сделала, не такое уж давнее прошлое.
— Черт побери, ты не сделала ничего плохого. Ты не имеешь никакого отношения к их смерти. Мне не нужны подробности, потому что я и так это знаю, — говорит Бентон, сплетая пальцы с моими пальцами, и наши руки ритмично поднимаются и опускаются в такт дыханию Сока.
— У меня такое чувство, будто я имею отношение ко всему.
— Это не так, — возражает он. — Другие люди — да, имеют. Тебя же просто заставили молчать. Ты ведь знаешь, что часто бывает так, что я не могу тебе многое рассказать? Да вся моя жизнь такая! А иначе было бы еще хуже. Это испытание. Разговоры приводят только к тому, что начинают страдать другие.
Не хочу слушать лекции.
— Думаешь, это сделала она? — спрашиваю я, слушая, как медленно, размеренно дышит Сок. Ему здесь хорошо и спокойно, как будто он все время жил в нашем доме. — Убила их всех?
— Не знаю… — Бентон смотрит на свой стакан, содержимое которого стало янтарного цвета.
— Чтобы вытащить Джека?
— Она, наверное, ненавидела его, — рассуждает Бентон. — Это и влекло девушку к своему отцу. Хотела посмотреть на него. Если, конечно, это вообще сделала она.
— Вообще-то я не думаю, что она заковала Уолли Джеймисона в наручники и забила его до смерти. Если Уолли сам, добровольно приехал в тот дом в Салеме, то, наверное, его пригласила Дона. Может быть, предложила какие-нибудь зловещие сексуальные игры — в тот вечер праздновали Хеллоуин. Возможно, она проделала нечто подобное и с Марком Бишопом. Она умеет очаровывать и, как только эти парни оказывались в ее власти, наносила удар. Для таких дьявольских созданий в этом весь смысл.
— Вторая жена Лайама Зальца, мать Илая, родом из Южной Африки, — говорит Бентон. — Как и ее предыдущий муж, биологический отец Илая. Сам Илай носил кольцо, взятое из дома Донахью. Скорее всего, Дона украла его вместе с пишущей машинкой и гербовой бумагой. Возможно, использовала клейкую ленту, чтобы собрать в доме Донахью какие-то улики для анализа ДНК. Подделала письмо, написав от имени матери Джонни, чтобы еще больше ослабить его алиби.
— Ты уже мыслишь так же иррационально, как и я. Думаю, так оно и было. Или почти так.
— Игра, — задумчиво произносит Бентон, и в его голосе слышится ненависть ко всему злу. — Снова игра. Все хитрее, изощреннее. Жду не дождусь встречи с этой гребаной стервой. Просто руки чешутся.
— Может, хватит с тебя виски?
— Вот уж нет. Кто мог лучше манипулировать Джонни Донахью, чем такая, как она, привлекательная и умная женщина, постарше возрастом? Внушить бедному мальчику, будто он убил шестилетнего ребенка в
