это «тайна Жалусского двора», как собирался назвать одну свою повесть покойный Лёдик.
Вот так. История, которую расследуем и восстанавливаем, вчера пульсировала кровью! Ее герои были телесны вчера. А теперь они отрождаются во мне. Хотя куда мне до деда. Сима, хоть тихий, хоть комнатный, а требовалось — стрелял, скакал. При том что лошадей, по чести говоря, недолюбливал. «Это средство перемещения посередине неудобно, а по краям опасно», — примерно так острил. Однако на фронтовых фото Семен Жалусский увековечен на лошади. Скакал по разбомбленным деревням и бургам в Саксонии, где машины по щебню и обломкам не могли пройти, а перемещаться требовалось много. И скакал, и принимал решения, минировал, разминировал. Даже кого-то арестовывал там на ходу. Будучи, заметим, моложе меня сегодняшнего на пятнадцать лет. А что я, Виктор? Что способен разминировать? На чем поскачу? «Коротки ноги у миноги на небо лезть», Ираида фыркнула бы…
Я еще себе подростком вижусь, особенно перед Бэром. Гадаю, как Бэра улестить, чтоб он мне мое прошлое купил.
Ты — дедов отпечаток в сейчасных обстоятельствах. Так пошевеливайся. У тебя сплошные с детства бзики, стилизации и реконструкции. Вот и уносись волшебным духом в запредельносущие времена.
…Явно вижу в деталях то утро. Седьмое мая. Дрезден. Главные обломки уже убраны. Тротуары расчищены и даже подметены. Воронки от бомб засыпаны кирпичным щебнем и сверх того утрамбованы. На стенах мелом — имена, списки имен и фамилий с пометкой «выжил». Прохожие нормально показывают дорогу, отвечают без нервозности, охотно и обстоятельно, а в воздухе над развалинами еще висит безжизненно-холодный запах горелого железа и кирпича. Железо, где оно попадается, производит фантасмагорическое впечатление. Где увидишь столько скрюченного, потерявшего какой бы то ни было вид металла! Не кровельное железо — от него и следа не осталось, — а несокрушимые двутавровые балки и швеллеры.
Батальон деда разместился на ночлег вповалку на Пятой бойне. Офицерскому составу дано позволение подыскать для ночного отдыха частные квартиры в шаговой близости. Осторожно, конечно. Похоже, вервольфы еще не разоружились. В подвалах могут прятаться фаустники. Однако прочесали- переискали, никого нет. В конце концов желание выспаться, как всегда на войне, берет верх над чувством опасности.
Сима быстро набрел на подходящее жилье. На соседней улице сохранились наполовину уцелевшие дома. В одном выгорела половина. Вторая половина квартир была нетронута. Пожилая фрау согласилась их пустить за консервы. Первым делом бросались в глаза в почернелой прихожей наново настланные (кто ей их наладил? говорит, племянник нашел бесхозный тес), хорошо отфугованные, еще не зашарканные полы. Пришлось срочно ремонтировать, сказала хозяйка, а то не войти было, полы прогорели.
Как в театре, подмостки белые. Вокруг — черные декорации. Через все детали вопит война. Заставленная грубой старинной мебелью грязноватая комната пахнет пылью и почему-то корицей. Пуховики, которыми застлана широкая деревянная кровать, не отличаются чистотой. Но предвкушение все равно райское.
Хозяйка, суетливо и шустро передвигаясь по квартире, непрерывно ворчит. Этот скрученный в три погибели божий одуванчик поносит кого попало: англичан, французов, немцев, американцев, русских, китайцев, власть, небеса, и все по одной причине: из-за паршивой войны люди лишены теперь возможности побаловать себя чашечкой натурального кофе и хлебают богомерзкий эрзац. Но Сима ее не слушает, главное — занырнуть в мягкую постель. Как тут гасят свет? Догадался, дернул в изголовье шелковый захватанный шнур.
И заставил себя пробудиться через четыре часа.
Больше и не спал на старухином курорте ни ночи. Просто запретил себе об отдыхе помышлять. Мотор стучал по двадцать часов. И у него, и у солдат. Валились в усталое забытье в батальоне за полночь, вставали во мраке. Действовать приходилось, во-первых, срочно, во-вторых, как можно более скрытно. С восхода. А солнце в мае не припозднялось. В надежде найти планы или захоронки сновали по подвалам. Впечатляло, как отлично городские подвалы, даже в небольших бургах, были оборудованы под бомбоубежища. Всюду были светящиеся указатели, очень толково и умело составленные. И довольно чисто. Не считая оберток из-под химических грелок и еще каких-то пакетов, не то от вшей, не то от клопов.
Расспрашивали население: бомбежек четырнадцатого февраля было три — две ночные и одна вскоре после полудня. Участвовали тысячи бомбардировщиков. Их сопровождали сотни истребителей охранения. Большинство бомб были зажигательными.
Виктор не сомневается, что дед записывал тогдашние впечатления. Сохранились отдельные бумажки: «В Германии Харрис применял технику „огненного шторма“: сотни домов возгораются одновременно, и образуется тяга, кислород засасывается в центр пожара, город превращается в печь. Поднимается ветер 200 или 250 километров в час, пожар высасывает кислород из бомбоубежищ». Да, записывал, но о февральских ночах ведь не мог? Дед же попал в Дрезден только в начале месяца мая?
Ну а сила воображения на что? Значит, мог бы включиться душой и рассмотреть с закрытыми глазами, как город превращается за одну ночь в кучу грязных камней, с засохшими извержениями фановых труб, с неподобранными человеческими останками. Смог же он вообразить расстрельный ров и в нем раздетых догола родителей. Леру с Люкой тоже. Во втором, конечно, пункте обманулся, за что невыразимая хвала судьбе.
Так-так. Задача наша — вытащить на свет божий из таилища нерожденных текстов именно тот, который сочинил бы Семен Наумович Жалусский, если бы для очередной повести стилизовал дневник очевидца. Коробочка в коробочке, стилизация стилизации. Виктор писал не отрываясь, с закрытыми глазами, но попадал почти по всем клавишам: «Дневник не-очевидца, экспериментальное». Отпечатал и подложил в папку с дедовыми рапортами.
…сбежал бы из немецкого концлагеря не в Солопово, а позднее, уже из тутошнего, из шталага Вистриц (Теплиц-Шонау) рядом с Дрезденом. Из того лагеря, откуда вышли кацетники, которые в мае таскались от подвала к подвалу вдогонку за поисковым взводом, вымогая сигареты и хлеб. Они всю бомбежку просидели запертые в бараках. Не слышали и не знали ничего. Но о гибели города кацетники догадались довольно скоро. В их концлагерь ежедневно начали прибывать товарные эшелоны. Наглухо закрытые вагоны были набиты трупами. Мертвецов сжигали, перед этим снимая все пригодное, начиная с обуви и кончая очками. Ко всему привыкшая зондербригада вида этих трупов не выдерживала. Некоторые сходили с ума, и охранники их застреливали.
Ну, Жалусскому удалось бы совершить побег раньше. Подлезть под проволоку и, так же порвав на спине кожу, как в Солопове, уйти от погони и табаком сбить со следа собак. На подходе к городу вместо лагерной пижамы разжиться гражданской одеждой (потом продумаем, как именно), да еще и с нагрудным знаком «Ост». В центр, естественно, соваться Сима бы не стал. Забрел бы на склад овощей на периферии, где-то наверху…
…предложил себя на разбор и починку рухнувших помещений склада. Пожилая женщина приняла недолго думая. Расчет натурой — дважды в день: мелкая, жаренная на эрзаце картошка и мятный чай. Топчан в сараюшке. Тринадцатое февраля, чего ж не жить: фронт приближается, скоро будет освобождена вся Германия. На случай налетов у них тут продумано. Бомбы не страшны. Едва ли не на каждой улице видны многочисленные, бросающиеся в глаза аббревиатуры
Тринадцатое февраля. Отсидел в подвале минут двадцать, без волнения. Дали отбой. Вышел на воздух. Высоты за холмом по-прежнему тонули в непроглядной тьме. Но внизу открывалось до жути неправдоподобное, фантастическое зрелище. Там горело множество частых огоньков, отделенных один от другого: тысячи свечей перед гигантским чернобархатным алтарем неба. На расстоянии эти крохотные
