А когда Виктор, к слову о кормежке, тихо спрашивает, как Ульрих пережил переход от положения сыто кормленного штабиста к статусу доходяги из Коми, Ульрих только рот кривит и отделывается гулаговскими фольклорными перлами, их он в изобилии набрал и насочинял за десять лет, которые ему было суждено отсидеть в местах заключения. Типа «А лагэ?рь комм а лагэ?рь».
Мало что добудешь из Ульриха о следствии, битье и выколачивании признаний. Сел он по глупости. За то, что, уловив шестого июня сорок четвертого года по радио долгожданную весть — соединенные силы союзников совершили высадку на севере Франции, — кинулся в вещаниях превозносить французов. Пел хвалы рабочим, подпольной прессе, вооруженным силам «Свободной Франции», затоплению французами своего флота в Тулоне, бургундским виноградарям, французским интеллектуалам, генералу де Голлю. Ну, это ему и вспомнили.
Он проработал еще больше года. Дали ему доиграть радиоигры, довещать. Он делал шикарные агитпередачи. По его инициативе привозили даже девушек-немок из московских и эмигрантских семейств, и те детскими пронзительными голосками уговаривали немецких солдат подумать о семье и мирно отправляться домой.
Когда с часу на час ждали телеграмму о капитуляции Германии, когда все уже искали выпивку в домах и погребах, Ульриху пришел приказ вещать «Обращение к командованию и солдатам противника». Для пущей красоты приказывалось «вещать с позиции, находящейся на равном расстоянии от обеих аудиторий — немецкого переднего края и горки с нашими генералами». То есть это была верная смерть. Верная еще и потому, что стоял день, белый день.
Виктор живо представляет себе это зрелище, как, побарахтавшись в выбоинах, говорящая установка выползает на горку и судорожно скрипит, разворачиваясь в сторону противника. Как начинается вещание. По традиции, со штраусовского вальса «Тысяча и одна ночь». Как матерятся соседние командиры стрелковых взводов, мечтая, чтобы эту установку (которую почему-то обзывали «Зеленым Августом») отвели на другую горку подальше от них. Из немецких окопов слышно, как там крутят «Дас Блонде Кетхен». Учитывая исторический день, Ульриху очень не хотелось умирать. Но приходилось. И — выигрыш по трамвайному билету! — несказанно, неожиданно повезло. Немцы шарахнули и попали-таки, но по касательной! Кусок рупора отскочил прямо в щеку, не задел ничего и насквозь прошел. Можно было (ранен, но остался в строю) достойно удалиться.
После этого легкого ранения Ульрих стал хлопотать о демобилизации. Но взамен он получил предписание в командировку в Москву для доклада о деятельности комитета «Свободная Германия». И вот тут-то ему объявили прямо в штабе комитетов, в хорошо знакомом ему «Люксе», что он арестован и французский шпион.
— И как ты прочувствовал это, Ульрих?
— Ну как прочувствовал, Вика, глупый твой вопрос. Прочувствовал тяжело, потому что неожиданно. На допросе они все долбили насчет связи с французской разведкой. Пятьдесят восемь один бэ. Если я сотрудничал с иностранцами, значит, представляю собой изменника Родины. Я отвечал, что, во-первых, сотрудничал по определению, потому что создавал пропагандистскую структуру из иностранцев — «Свободная Германия». Там одни иностранцы и работали у нас.
— И не французы, а немцы.
— Вот это я и сказал. За это они меня покрыли таким матом, что я поневоле начал озираться — не мог поверить, что это действительно обращено ко мне. Потом известили, что я прислуживал иностранцам. Я им сказал, что до десяти лет сам был иностранцем. Тогда они ответили: тем более. Значит, уже в десять лет я стал изменником Родины…
— Которой?
— Отставить шуточки. Если прежде изменил своей прежней французской, то предательская твоя душа.
— Не французской, а швейцарской.
— Тем более. Колись, гад, рассказывай про свою работу на швейцарскую армейскую разведку!
— В общем, больше всего меня били за то, что я своими ответами сердил следователей. Я так и не подарил им подробности — кто меня завербовал, какие задания получал и т. д. Длилось это примерно три месяца. Я не сознавался. Передачи мне носить было, как ты знаешь, некому. Из комбеда выдали разок- другой двадцать три рубля на лавочку. Но не бесконечны же подобные милости. И через два месяца началась пеллагра в сочетании с голодным психозом. Я стал делать коллекцию хлебных крошек каждое утро, присваивал крошкам порядковые номера, зашифровывал интересные фразы, потом съедал по номерам — расшифровывал. Сложно объяснить, но такое от голода с некоторыми случалось: теряли рассудок вконец. Слава фортуне, относительно быстро мой вопрос решился. По пятьдесят восьмой прим бэ полагался расстрел, но в сорок пятом лагеря нуждались в рабсиле и расстрел легко меняли на червонец. Даже тем, кто не подавал прошения о помиловании.
Ульриху вышла десятка, судило его ОСО, которое не давало по рогам: сразу после курорта…
— Становился полноправным гражданином?
— Как бы не так. Получал вечное поселение. Мне бы оттуда не выпутаться, да на выходе подфартило. Я тебе, кажется, рассказывал.
Ну а тогда, после суда, в фургоне с надписью «Фрукты» повезли на Ярославский вокзал. Отправили в Инту. Это был лагерь для иностранцев, фигурировал как «Минлаг». Уголь, уголь. И знакомства — одно другого интереснее.
— Оперативники подкупали меня психологически, обещали по специальности работу. Самый сладкий посул, самый коварный для зэка, он сильнее избиений. Великое наше противостояние с опером ничем не кончилось, стучать я не стал. Загнали в лагерь особого назначения. Я не стучал все равно. И вдруг они и без всякого стука меня отправили работать по профессии. В шарашку в Ижевск. Там я узнал, что один заключенный в Ижевске, немец, из кого они пытались выбить секреты управления трофейными программируемыми машинами, им сказал: «Вот вы меня колотите, силы тратите. А привезли бы шифровальщика грамотного сюда в Ижевск, машинки бы сами мигом выхаркнули свои коды управления прямо вам на тарелочку…»
— Ну, так ты им занадобился, вот и вытребовали.
— Да, но все-таки удивительно, что они смогли получить меня туда. В лагере особого назначения не отпускали, спорили, что им самим нужны шифровальщики. Для их убогой служебной корреспонденции. Они там шифровали все. Но разве это шифры? Так, эвфемизмы противные. Ссыльных в телеграммах обзывали макулатурой, подследственных — конвертами, ценных специалистов вроде меня — журналами, а женщин с детьми — квитанциями. Продукты называли карандашами. В общем, кровавый язык они тупо маскировали суконным…
…Боже, пошли здоровья Ульриху. Ему уже восемьдесят пять, но до чего светел! Я даже не исключаю, что смогу к нему обратиться. Если попаду в неприятности. Если окажусь в форс-мажоре.
Хотя Ульриху хотелось бы, чтобы не в форс-мажорной ситуации, а просто в нормальной жизни Виктор к нему почаще обращался. Ульрих к Виктору всегда с распахнутыми объятиями, с блокнотом, с советом. С нотацией. А как без нотации? Выгораживать и благодетельствовать. Отводить беду. Демонстрировать: кто предусмотрительней всех? Старый Ульрих.
А вы думали, он зануда, и не более того!
И вот мотал он свой срок, как вдруг майор — оперуполномоченный по шарашке, — проходя по дворику, где Ульрих сидел и обмозговывал программу шифровальную какую-то, остановился и спросил:
— Что, Зиман, дышишь?
— Дышу, гражданин начальник.
Встал, а майор этот, видимо помешавшийся, продолжал веселым голосом:
— Дыши глубже. Ус хвост отбросил!
Почему-то, однако, продержали еще два года. Он все отращивал волосы для свободной жизни. Вертухаи тщательно прошмонали, ничего предосудительного, но гадость на прощанье сделали: остригли
