протестов она наподписывала по наводкам Плетнёва. И обращение в Комиссию ООН по правам человека, и о внесудебных политических преследованиях, и по поводу Чехословакии, и по поводу Амальрика, и по поводу Буковского, Плюща, Любарского… Наваляла протест против присоединения СССР к Бернской конвенции по охране авторских прав. Нагрозила с три короба — подорвать конвенцию, развалить конвенцию… Кричала: «Надо бороться с ужасными последствиями этого ужасного закона!» Лючия бывала неукротима. И это тоже использовал Плетнёв.
— В каком смысле использовал? Втягивал ее в подписантство?
— Ну и это, подписывать протестные письма. Пока жила в СССР, еще был какой-то страх. А уехала — и потеряла представление… Людям Запада очень трудно объяснить, о чем речь. Поглядеть их глазами: ну, что такого случилось? На Красной площади состоялась демонстрация семи человек? В Западной Европе в том же шестьдесят восьмом были многотысячные толпы на площадях. Вы с Люкой попали в демонстрацию в Париже, помнишь? Где газами вас травили? Какие побоища были на площадях в США! Когда шли демонстрации против вьетнамской войны. А тут каких-то семь человек просидели на Красной площади двенадцать минут. Без газов. Большое дело, глазами-то иностранцев, посуди. И только понимающий понимает, что те семеро за эти минуты пошли в тюрьму, получили психушки и лагеря. То же самое с подписями. Вроде большое ли дело — шестьдесят человек поставили подписи в защиту арестованных. Бабушка твоя сказала бы — агицен паровоз! А они себе жизни позагубляли, подписанты.
— Я студентам это и говорю. Эти люди спасли честь интеллигенции, как в Италии одиннадцать профессоров, когда отказались присягнуть Муссолини. Принять причастие буйвола.
— И все-таки твоя мама совершенно напрасно поставила подпись под письмом в защиту Бабицкого, Дремлюги, Делоне. Лучше бы продолжала заниматься, хорошо законспирировавшись, тем, чем действительно помогала делу. Публикациями. Через нее прошла записка Сахарова генсеку Брежневу. Через нее проходила «Хроника текущих событий». Вот в чем она сильна была, твоя мама. Умела организовывать публикации в переводе, в заграничной печати. Находить для публикаций место. Правильное. Чтобы и не в сфере влияния агентуры ГБ, и не в сфере ЦРУ. Люкочка ведь и от тех старалась держаться подальше. И правильно. От церэушных банок с пауками, таких как «Радио Свобода». В отличие от твоего Плетнёва.
— Ну, с пауками… Ты очень резок, Ульрих. Я к «Свободе» отношусь хорошо. И финансирует их Конгресс…
— После семьдесят первого, после начала детанта. А до того финансировало ЦРУ.
— Хорошо. Я плохо разбираюсь в этих тонкостях. «Немецкая волна», по-твоему, сильно отличается?
— «Немецкая волна» не только по-моему сильно отличается, а это вообще орган правительства Германии. В то время как «Свобода» изначально — именно ЦРУ. Там были в основном энтээсовцы. Так вот о подписях. Тогда, в шестьдесят восьмом. Она подписалась «Л. Зиман». Кому надо, те немедленно поняли, кто это — Л. Зиман. Люка подвела главных заложников — родителей. Загубила их надежду выехать к ней в Швейцарию. И, думаю, разозлила советские спецслужбы. А еще создала себе угрозу для жизни. А отчего все это? Оттого что с раннего детства! Куда Лёдик Плетнёв, туда и она! А Плетнёв ведь знал, что Люка в опасности. Знал. Одного меня они так ни о чем и не известили!
— Ульрих, паранойя, о чем тебя не известили?
— Да о том, что составляло для нее главный риск.
— Да что ты имеешь в виду? Ты твердишь: угроза жизни. Но Контора не убивала же за подписи, Ульрих, милый.
— Да не в подписях дело, Вика, не о том.
— А о чем? Я не понимаю… Из тебя щипцами тянуть… Расскажи, Ульрих.
— Ну, я расскажу, но не сейчас, под дождем. Пойдем к машине. Пора в Аванш уже. Я тебя обязательно просвещу при случае.
— Ничего себе «при случае». Нет, дорогой, извини, случай наш сейчас и здесь. Давай сейчас же и просвещай.
— Хорошо. Это шло по нарастающей. Сначала она просто ностальгировала. Жалела о многом оставленном. Что Таганки не видит. Театра Таганского. Сима кое-что рисовал для Таганки, сотрудничал с Боровским. Боровский у него в Киеве учился. У всех Жалусских к Таганке было особое отношение. И вот Люке жутко хотелось снова хоть разок посмотреть какой-нибудь спектакль. Кино хотя и редко, но кино до нас доходило. Мы видели и лучшее — «Белорусский вокзал», «Жил певчий дрозд». Люка ради этих фильмов ходила в Общество дружбы «Франция — СССР». Членом не состояла, но посещала. Ради кино, понятно ради чего.
— Да, я тоже скучал по кино. Только я, наоборот, в Москве. Я в Москве ради кино в посольство Франции постоянно ездил. И студентов своих проводил. Они развязывали уши шапок, отклячивали челюсть, шли мимо милиции с дебильным видом. И получались иностранцы. «Американского дядюшку», свежего Годара… И почему-то «Репетицию оркестра» тоже у французов.
— Ну, то французское посольство, а то советское. Люка, естественно, в посольство-то советское ногой не ступала. Кино вертели в Обществе дружбы.
— А чем Общество дружбы лучше?
— Тем, что тоже советская похлебка, но все-таки пополам с чем-то французским. Так вот, мне казалось естественным, что она ходила встречаться со всеми приезжавшими. С туристами, командировочными. В темноте, по вечерам, когда им удавалось удрать от своих стукачей. Они рассказывали, что происходит. Какие фильмы запрещают. «Проверка на дорогах» Германа попала под запрет. «Долгие проводы» Муратовой. С тех пор лежат. Множество написанных вещей не проходит цензуру. Сейчас еще хуже.
Ну вот. Мама бралась все это непечатное передавать в издательства. Рулил этим движением с той стороны знаешь кто? Плетнёв. А мне об этой опасной контрабанде знаешь сколько было известно? Нисколько. Она Плетнёва слушалась куда охотнее, чем меня. И уж точно меня не посвящали в самую опасную задумку. Я подозреваю… но у меня доказательств нет… что они замыслили помогать людям бежать. Решили устраивать побеги. Первый же опыт ее и сгубил. Вернее говоря, второй. Первый просто не состоялся. Они, по-видимому, хотели организовать побег кому-то из Таганского театра…
— Который сто раз собирался и не приехал.
— Который не приехал, именно. В Болгарии отыграл, а Францию им отменили. По официальной версии, с главным актером неладное случилось. С маминым любимцем. То ли он от пьянства на ногах не стоял, то ли под суд его отдали за какие-то концерты.
— Он не только мамин был любимец. И ты знал бы, Ульрих, что были у него за похороны… Я был на них…
— Воображаю. Но не в этом совершенно сейчас дело. Я лично думаю, что дело в другом: вероятно, открылось, что кто-то из них планировал сделать ноги. Потому и театр из Болгарии завернули. Не повидалась Люка с отцом. Семен только Болгарию увидел, Францию не увидел. Зато она еще полгода прожила. А потом приехала та самая троица, которую Лючия повезла в Испанию.
Ульрих замолчал и остальное думал уже беззвучно, глядя, как у носка прорезиненного сапога две оттаивающие лягушки сползаются для бракосочетания.
Вот так ползал в мыслях и Вика, зацепившись взглядом за сетку с запачканным буклетом и мятым пластиковым стаканом. Под иллюминатором в радужном круге отражался самолетик на свежем облаке, напоминая пацифик. Версия Ульриха о помощи невозвращенцам — отчаянная, логичная, в духе обычной Ульриховой конспирологии, — не доказана. А вот нюанс, что театр был не где-нибудь, а в Болгарии, обсуждавшийся тогда с Ульрихом, ныне, после звонка агентши, озаряется новым светом.
Ныне ко мне по облакам скользит контрабанда из прошлого, дедом недосланная. Оттаивают, как пробуждающиеся лягушки, мерзлые слова.
— Подстроили! Подстроили! Аварию спровоцировали! Хотели и убили! — кричал Ульрих.
А Виктор думал: ох, боюсь, мама сама вполне могла потерять управление. Когда ее правое колесо (как знать, что там летело навстречу?) зависло над пустотой, она не сумела вывернуть руль. Она же только во Франции водить научилась. Ей поначалу было некуда даже и ездить-то. Редакция находилась от дома
