от бунзеновских элементов, патент для военно-морского флота. Привлекали военных минеров для постановок!»
По конспектам судя, дед строчил настоящую диссертацию о свете. О зеркалах в театре. Не случайно Ираида в завещании написала, чтоб ему отослали драгоценное зеркало. А Сима, получив посылку, скрючился и сел на пол — еврейский траур «шива» по тамбовской дворянке… Он не смог поехать на похороны Ираиды. Шел тридцать восьмой. Не мог Леру оставить тогда. Отец ее был в тюрьме, брат в тюрьме, очереди, передачи. Ираида не попрощалась, ушла. Вдруг в квартиру внесли посылку огромного размера, опилки, вата. Там-то зеркало и лежало. По прилагавшемуся письму столетней язвительной кузины он догадался, что Ираидин уход был — самоубийство.
Видимо, дорисовала позвоночных. А собственный позвоночник захотелось додержать до смерти прямым.
Викочка, отвлекись, запахни тетрадь. Ротозей. На что тратишь время? Бэру совсем о другом надо будет рассказывать. Нет, не могу, жутко все интересно… Вот еще на другой странице… Закрой, говорю!
Хорошо. Возвращусь к предисловию. Жалусский стал настоящим театральным художником уже в начале тридцатых. Одновременно учился в Киевском художественном у Татлина и Элеви. Перед тем недолгое время был в подмастерьях у Морица Уманского: красил крупные задники, орудуя громадной щеткой «дилижанс», но с первых дней проявлял самостоятельность, совался в постановки, уговаривал помрежа перестать выводить на сцену в «Трубадуре» живую лошадь, после чего зал обычно ничего уже не слушал и только ликовал.
Сима попал в театр в превосходное время, когда стиль ломался по-крупному. В оперном театре, где раньше ставили дорогие задники и раскрашивали дерево под мрамор, а по липовому мрамору ходили актеры, и он скрипел и подавался под ногами, — кошмарище! — в тридцатые годы, на радость финдиректорам, неслыханно удешевляя производство спектаклей, распространилась мода на декорации из железных труб. И живописные задники, к восторгу Симы, заменились светопроекцией. Жалусский одевал спектакли в чистый свет.
Позже, после войны, в киевском театре Леси Украинки он наставлял по азам молодого Давида Боровского, на чьей умной фантазии воздвиглась поэтика Таганки.
Еще через несколько лет Сима стал главным художником Еврейского театра в Киеве. Ставил много и в русской драме, и в оперном. Только недолги были его эксперименты. Стиль снова резко сменился. Полный назад. Начальство требовало академичного, угрюмого, традиционного искусства. Темнело, свет уходил. Вот выписки из той же ледериновой тетради, полные живого раздражения:
«Балет „Цыгане“ Злочевского в Одесском оперном театре. 1937 год. Иллюстративно, натурализм, ничего от Пушкина».
Надо расширить в предисловии ленинградский раздел. Тут не только театральная тематика. Голос деда явственно слышится в памяти, как пластинка. Про то, например, как с вязанками книг Сима ходил с черного хода к Бронову, заведующему издательством «Академия». Не присаживаясь, не раздевшись, отстаивал в кухне, превращенной в прихожую, по часу и по два, покуда текла беседа и натекала лужица от волглых штиблет. Долговязый тощий Бронов развертывал в Симином присутствии покупку, иногда выносил из кабинета в кухню свои книги и учил Симу разбираться в коллекционных экземплярах:
— Определяйте бумагу на слух. Возьмите двумя пальцами, шелестните лист.
Дед немало рассказывал Вике, еще ребенку, про красоту книг. Объяснял, что такое эльзевиры, альдины. Они у Бронова были! Оригиналы! И Библия Пискатора была, и издания Данте и Шекспира на лощеной индийской бумаге из хлопка.
…Однажды в декабрьские сумерки Сима постучал в знакомую дверь. Она стремительно открылась, и Бронов, обычно сдержанный, резко вдернул его в кухню. Помотав головой, изумленный Семен обнаружил, что Бронов переродился. Да и вообще это был не Бронов. Это был низенький крепыш, аккуратно застегнутый, в тужурке. Сунул под нос Семену какую-то карточку, хотя было ясно и без всякой карточки. Мотнув подбородком, он велел Семену пройти в кабинет. Семен робко просочился в святая святых, не забыв снять обувь. Он впервые попадал в эти комнаты. Целую стену занимала библиотека, похоже не интересовавшая решительных гостей. Хозяина, естественно, в доме не было. Именно его и дожидались в кухне-прихожей. А перед этим они что-то злое, вероятно, сделали с женой Бронова, которую, впрочем, Сима не встречал до того. Он увидел только, что в кресле у окна неподвижно обмякла женщина (обморок? Хуже обморока?). Она сидела спиной к входящим и не поворачивалась. Каштановые волосы вяло висли по ее плечам. Мерцала кружевная манжета. Что происходит? — спросил себя Сима, и его затошнило. Забилось сердце, охватил страх. Она без сознания? Почему ей не оказывают помощь? Уже бесполезно? А что они сделают с ним, Симой? Не ерзая, он сидел на краю козетки. Чекист глянул в комнату, и тут же зашла домработница Броновых Варюша.
— Это надолго? — тихо спросил Семен, протягивая руку к лежавшей на столике книге.
Варюша не ответила.
Семен все тянулся к книге.
— Можно?
Варюша сказала:
— Читайте.
А чекист, вероятно на предыдущий вопрос, сказал:
— Смотря по обстоятельствам.
Сима выразительно показал подбородком Варюше на мертвую мадам Бронову, но та еле скользнула глазом по бездыханному телу хозяйки и вышла. Внесла самовар, пыхтя, поставила перед чекистом. На другом столике разместила сахар и сухари. Тот пил, курил, зажигал одну папиросу от другой. Ходики отбили третий час дня, четвертый, пятый. Засада явно задумывалась вплоть до появления хозяина. Симе хотелось есть, хотя в компании с этим сидящим трупом и не так уж очень. Но Варюша, громко болтавшая на кухне с каким-то другим чекистом, даже и не думала Симе предложить.
Через комнату вдруг протопало целых трое. Судя по звукам и резким возгласам, они проверяли надежность забитого и заваленного старой мебелью парадного хода. И тут как раз звякнул колокольчик на кухне от черной лестницы — единственной, которая использовалась. Как кошки, на цыпочках вся троица метнулась на кухню. Схватили входящего. Им оказался Плоцкер, клиент того же букиниста, у которого подрабатывал книгоношей Сима. Плоцкер был редактором из «Академии». Его, испуганного до икоты, охлопали, заглянули в портфель и препроводили тоже в кабинет к Бронову.
Прошло еще полчаса. Сима буравил взглядом пришедшего и кивал ему на убитую или умершую мадам Бронову в кресле. Но Плоцкер даже будто никак не мог понять, отчего это Симе неймется. И вдруг внезапно, сообразив, он неожиданно до ушей улыбнулся, вздернул Симу с кушетки и галопчиком проскакал под руку с Симой к окну. Там он развернул его, как даму, и поставил прямо перед убитой. Остаточный бледный свет тек через грязное окно ей в лицо.
Только тогда Сима понял, что в кресле сидит вылепленный из воска, старомодно одетый манекен в камзоле с кружевами, в парике с буклями, а на коленях у манекена покоятся несколько книжек. Бронов, объяснил Симе Плоцкер, подобрал и спас вышвырнутую матросами с верхнего этажа Эрмитажа восковую фигуру Вольтера, которая с екатерининских времен жила на антресолях в одном из низких библиотечных покоев, в компании книг, принадлежавших фернейскому мудрецу.
В девять снова прозвенел колокольчик. Но это был опять не Бронов и не его неубитая супруга. Плоцкер шепотом поведал Симе, что никакой семьи в настоящий момент у Бронова нет и что ждут его и только его. В кухню ввалился огромного роста нищий. Рыжий, в армяке. И тоже был взят в заложники. Нищий покорно привалился к стене в кухне, но чекистам там он был неудобен — это была оперативная площадка у чекистов, — и нищего тоже отвели в кабинет. Повертев головой и не обратив внимания на дамское тело в креслах, нищий снял суму и сел у двери в коридор. В отличие от Плоцкера и Симы, он был доволен. В квартире было натоплено. К тому же именно в это время Варюша внесла три миски каши. Нищий явно думал: ему повезло. Сима и Плоцкер, наоборот, огорчились от его появления, когда вдохнули, какой шел запах от армяка и от него самого.
