Я ощутила, как мороз пробежал по коже. И сама удивилась. Вот так вот живёшь-живёшь рядом с одноклассниками и не знаешь, что у них такие странные истории в жизни происходят. Хотя я, наверное, была бы победителем конкурса странных историй. Куда уж страннее того, что случилось с папой.
Я подумала о папе и вдруг неожиданно для себя спросила:
— Можно я буду иногда приходить к вам? Ну, поиграть с ней… Не знаю. Мне она правда понравилась.
— Давай, — обрадовался Андрюшка, — супер! Хоть каждый день! Я же с ней всё время один сижу. Заколебался, честно сказать, горшки выносить. Маме плевать, что у меня дела.
— Испытания? — поддела его я.
— Если ты будешь…
— Ладно. Сам поймёшь, что они дураки.
— Я и так понимаю, — печально сказал Андрю-ха, — но мне, понимаешь, надо быть с кем-то… Я так, один, не могу.
— У тебя же Кьяра есть!
— Прикалываешься? При чём тут Кьяра?!
— Была бы она у меня…
— У тебя есть сестра!
— Ага, старшая.
— Ну и что? Видишь, тебе тоже надо то, чего у тебя нет. Так что не лезь в мои отношения с пацанами. А к Кьярке приходи. Ты ей понравилась.
Я ей понравилась! Кто-то запел у меня внутри, загорланил дурным голосом весёлую песню. Понравиться самому прекрасному человеку на свете! Это же счастье на год вперёд!
Папа, папа, папа…
Но счастья на год вперёд не вышло. Пришла мама. Не с бледным, а просто с серым лицом. И сказала, что апелляцию отклонили. И что папу перевели в колонию. Увезли. Ночью на поезде.
И теперь у него в жизни будет такое пятно. Его признали виновным. В том, чего он вообще не совершал! И теперь его везут как бы наказывать. За то, в чём он не виноват. И наказание будет долгим… Даже если половина срока. Всё равно — долго.
Я заплакала.
— Костя сказал, в колонии условия лучше, чем тут, — бесцветным голосом сказала мама.
— Гад он, — буркнула я, утирая слёзы, — тут горе, а он умничает. У нас есть апельсины?
— Зачем?
Но я уже встала и подошла к пластиковой этажерке, на которой мы храним фрукты. Пошуршала пакетами. Вытащила лимон, вернулась с ним за стол, начала резать.
— Лиза, перестань!
Но я резала и резала, тоненько, дольку за долькой.
— Перестань, я сказала!
Я тогда схватила горсть этих долек и сунула в рот. Кислота опалила горло, и я зажмурилась. Зажмурилась и заревела.
— Ну, ну, — мама пересела ко мне и стала гладить по плечу.
Когда она притронулась ко мне, я вдруг вспомнила, как засмеялась Кьяра, когда я выплюнула её палец. Это было дико странно — плакать, но слышать смех.
— Знаешь, — сказала мама задумчиво, — а колония недалеко… Можно ездить на машине. И даже оставаться на ночь. Там специальные комнаты. С кроватью и даже с телевизором. Так что, в общем-то, прав Костя. Условия там лучше. И есть какие-то занятия. А то он тут сидит целыми днями, в потолок смотрит. Просто мы-то хотели, чтобы его оправдали… не вышло.
Мама закусила губу.
— А я могу к нему поехать?
— Конечно.
— А когда?
— Как только он устроится…
Мы помолчали. Смех Кьяры утих во мне. Но и слёзы тоже…
Плохо без папы. Горько за него. Страшно, как он там? И жутко — на сколько он там?
— Точно ничего нельзя сделать? — спросила я.
— С обвинением — нет.
— А просто?
— Ну вот — поедем же.
Мама оглянулась.
— Вещи ему отвезём. Еды. Там же ничего нет. Порядки узнаем.
— Я — хоть сейчас, — кивнула я.
Мама, конечно, плакала ещё вечером. Такие вещи непросто принять. Да ещё и маме. Которая всегда могла что-то сделать с окружающим миром, как-то его изменить. А тут — такое бессилие. Она плакала по ночам ещё неделю. Иногда я подходила к ней, гладила по плечу, укрытому одеялом без пододеяльника. Иногда оставляла её в покое.
А потом папа нашёл возможность позвонить и сказать, что у него всё хорошо. У нас появился папин номер. Это была маленькая, но связь. Мама почти перестала плакать и наконец запихнула одеяло в пододеяльник. Правда, не погладила его перед этим. Но так она поступала и при папе.
Все наши разговоры теперь стали касаться только поездки к нему.
Часть 10
День рождения
Нам всем стало легче, когда у папы появился телефон. Он его делил с другими людьми. И иногда звонил. Больше всего он звонил маме. Вечерами они могли долго переговариваться. Ира обижалась. Звонит мне и спрашивает:
— Что, разговаривают?
— Ага…
— А мне не звонил.
— Значит, не мог, — сердилась я.
Я бы, кстати, и сама обиделась. Если бы не Ирка. Она так глупо папу ревнует. Сразу понимаешь — это неправильно. Если человек заперт в четырёх стенах с кучей народу и имеет ма-а-а-а-але-енькую возможность позвонить, то пусть он звонит кому хочет! Хочет маме — пусть маме. Ирку-то я тоже понимаю. Она по нему ужасно тоскует.
— Да они про вещи в основном разговаривают, — утешаю я её.
— Я бы хоть и про вещи, — бормочет она, — хоть на секундочку!
Мы вздыхаем. А потом папа звонит. Сначала ей, потом мне. Он говорит вполголоса. А я стараюсь отвечать бодро, хотя у меня по щекам быстро-быстро бегут слёзы.
