— А сколько ей?
— Четыре месяца.
— Так уже можно по три часа не кормить.
— Ну конечно! Вы что, с ума сошли? Я по первому требованию кормлю!
— Вот и сами виноваты, что избаловали!
— На вашу посмотрю, как вырастет! Есть хочет дитё, а вы ей — по часам.
— К порядку надо с детства приучать! А то и вырастают потом такие! Которые внаглую — без очереди, без письма! Надо им. Всем надо!
— Да, молодая же, могла бы и постоять!
— Слишком молодая, у тебя точно двое?
— Да врёт небось…
Я испуганно озиралась. Они ко мне обращаются?! Что я им сделала?
Злобные курицы. Набросились. Клюют, клюют, клюют.
— Девчонки, уходит!
— Так я и говорю — халявщица какая-то. Денежки-то всем охота. А стоять неохота.
Я не уходила, я убегала. Снова путаясь в домах, пытаясь выбраться к остановке. Но дома изменились. Они набухли, стали огромными, серыми, и снег вокруг был грязным и чавкал, пачкая сапоги, которые мы купили с папой.
«Нет, вы подумайте, — сказала тогда мама, — обманули приличного человека. Ну зачем ты ей купил сапоги на рыбьем меху?» Я ещё долго думала в тот вечер, какой такой у рыбы мех…
Дома, лысые деревья, заляпанные грязью машины — все навалились на меня. Мне стало душно и страшно.
Я бросилась бежать. К счастью, подошёл троллейбус. Я забралась в него, испуганно оглядываясь. Все пассажиры превратились в молчащие серые мешки с песком. Подойди к любому, ткни его — он просыпется через дырку.
Душно-душно, я сейчас задохнусь.
В яме
И тут вошёл он. Псих. Сгорбленный, худой, с козлиной бородкой, с рюкзаком, в потрёпанной одежде. Он стал петь и смеяться. Громко. Он трогал людей за плечи, и они брезгливо отодвигались. А псих смеялся и приближался ко мне. А потом близко-близко подошёл и наклонил своё лицо к моему. Пахло от него ужасно. Я зажмурилась. Сейчас взорвусь. Сейчас умру. Хочу, чтобы это был сон. Проснусь, и его нет. Ничего нет! Ни людей-мешков, ни злобной очереди, ни маминых расширенных глаз!
— В яме! В яме! Эта в яме! — закричал псих мне в ухо и пошёл дальше.
Я не раскрывала глаз. Его слова были как ведро грязи, которое вылилось мне на голову. Его слова забились мне в уши, в рот, в нос, как серая гадкая вата.
Он давно вышел из автобуса, а я не могла дышать и слышать сквозь эту вату.
Что случилось?
— Зачем ты в очередь полезла? — всплеснула руками Симба. — Тебе надо было спросить, какой у крайней девушки номер! Я же тебе объясняла. Просто надо было узнать номер для Наташки моей. Конечно, они тебя попёрли. Там некоторые по четыре часа стоят на морозе. А Наташке нельзя после кесарева столько стоять. И я не могу… я же там как конь на привязи.
Я плохо слышала Симбу через свою вату.
— Ладно, ладно, — забормотала она, — ничего, не страшно… в другой раз… может, кого другого попрошу. Ничего, Лиз, ладно.
Я кивнула.
— У тебя что-то случилось, — вдруг спросила она, вглядываясь в меня, — дома? Что-то не так?
Я сглотнула комок ваты.
— Всё в порядке. У нас ничего не случилось.
Да. Дома и правда ничего не случилось.
Это с миром какая-то ерунда произошла.
Все взяли и отвернулись от меня.
Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.
Часть 5
Розовая рубашка
В воскресенье утром, по дороге к бабушкиному дому, вата стала не такой плотной.
Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить суп. Я могу и сама сварить, но понимаю, что дело не в супе. Мама должна побыть одна. Потому что завтра — понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить всё, что нужно. И ещё ей всё-таки нужно приготовить и свои вещи. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.
Вчера я уже поняла, что это дико тяжело, и решила проявить солидарность. Оставила её — собирать вещи и мысли.
У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.
— Давно? — спрашиваю я.
— С пятницы, — говорит она грустно.
Я снова ощутила себя кастрюлей с кипятком. И кипяток словно пролился мне на коленку. У меня даже «с-с-с-с-с» вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.
— Прости, но я правда… не знала, — бормочу я, утыкаясь ей в плечо.
Она в старенькой, но очень красивой тёмно-розовой рубашке и в джинсах. Она всегда так одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом. Бабушкино плечо пахнет летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас и зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.
— Ты что? — пугается она. — Что ты… что ты?! За что?
Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха и выпаливает:
— Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты… Ну-ну… давно ты мучаешься? Дурочка! При чём тут ты?!
Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками плечо. Вдруг понимаю — я вон какая дылда выросла. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылёк. Если я захочу — легко могу её приподнять. А всё равно получается: она, хоть и слабенькая на вид, внутри сильная
