конструкция («сидящий», «который во мне сидит»). Скорее всего, Высоцкий услышал песню Визбора на каком-нибудь бардовском концерте или на магнитофонной ленте и как большой мастер и тонкий слушатель не мог не обратить на неё особого внимания.
Между тем большое искусство Визбора отчётливо просматривается и на фоне одной очень популярной на рубеже 1960–1970-х годов эстрадной песни на эту же тему. Пора сказать, что июньская волжская трагедия была не единственной такой трагедией 1966 года. Ровно двумя месяцами раньше, 6 апреля, лётчики Борис Капустин и Юрий Яров, служившие в Группе советских войск в Германии, совершали полёт над Берлином, и у самолёта вдруг отказали сразу оба двигателя. Сначала жилые кварталы, затем кладбище с большим числом людей (был пасхальный день), затем дамба с транспортом не позволяли катапультироваться: падение самолёта с немалым запасом горючего означало бы страшный взрыв и гибель многих людей. В конце концов самолёт, ценой волевых усилий экипажа, миновал все эти места скопления жителей и упал в озеро. Машина ушла на дно. Лётчики погибли. Примерно год спустя, в 1967-м, появилась песня Оскара Фельцмана на стихи Роберта Рождественского «Огромное небо»; пела её Эдита Пьеха (кстати, «героиня» уже упоминавшейся нами шутливой песни Визбора про потопленный ботик, в котором был «и портрет Эдиты Пьехи, и курительный салон»). У эстрады, конечно, свои законы. Стихи Рождественского под аккомпанемент оркестра и под «иностранный» акцент певицы звучали поначалу вроде бы эффектно, но чем больше времени проходило, тем заметнее становилась их риторичность, а уж из XXI века, где советская патетика никак не срабатывает, строки «Не скоро поляны травой зарастут. / А город подумал: ученья идут» воспринимаются вовсе как цитата из какого-нибудь детского «садистского» стишка. Даже трагическая история, лёгшая в основу песни, не спасает. Ну а про строчку «Отличные парни отличной страны» и про её поэтические достоинства умолчим…
Может быть, песни о Павле Шкляруке не так удались бы Визбору, если бы в 1965-м он не написал песню «Серёга Санин», ставшую со временем бардовской классикой. Формально она не является репортажной, но, как указывает комментатор Р. А. Шипов, представляет собой поздний поэтический отклик на реальный случай, произошедший в 1958 году на одной из военных баз Казахстана. Видимо, Визбор услышал об этом случае, будучи на целине. Песня «Серёга Санин» действительно близка визборовскому жанру песни-репортажа: она «привязана» к конкретным ситуациям и к тому же переносит нас, вслед за героями, из одного пространства в другое. Начинается песня как поэтическая зарисовка о двух, вроде бы обыкновенных, московских парнях (даже имя героя звучит в разговорном своём варианте), увиденных нами, кстати, в визборовском районе, неподалёку от Неглинной:
Между тем кое-что в этом зачине уже готовит тревожный поворот лирического сюжета. Во-первых, обычный городской тротуар назван
Где небо — там и космос. В марте 1968 года страну всколыхнула весть о гибели Юрия Гагарина — первого человека, побывавшего на космической орбите. Гагарин, конечно, был превращён властями в своеобразную «витрину» достижений обогнавшей в области космоса американцев Советской страны, в фигуру «на экспорт». Но уроженец Смоленщины с лицом простого русского парня и обаятельной улыбкой и впрямь был симпатичен миллионам людей, переживавших его неожиданный и безвременный уход (в год гибели ему исполнилось всего тридцать четыре).
При своей мировой славе, много ездивший по стране и миру и переставший летать на военных машинах, Гагарин с 1967 года возобновил полёты, вновь стал действующим пилотом, решил восстановить свою лётную форму. Один из тренировочных полётов, в который он отправился с инструктором, полковником Владимиром Серёгиным, оказался роковым: на территории Владимирской области, недалеко от города Киржач, самолёт упал, оба пилота погибли. Урны с прахом Гагарина и Серёгина были захоронены на главном официальном кладбище страны — в Кремлёвской стене. Расследование причин гибели происходило в обстановке строгой секретности, и результаты работы комиссии окутаны тайной; её доклад не опубликован и по сей день. Встречающиеся в отдельных публикациях причастных к этому лиц отголоски сведений об изменении в полёте воздушной обстановки, резком манёвре самолёта и его уходе в штопор мало что объясняют. Естественно, возникло множество версий неофициальных, но речь сейчас не об этом.
«Кругозор» не мог не откликнуться на гибель первого космонавта. В 1969 году, когда в Звёздном городке уже существовал музей и когда туда уже был перенесён личный кабинет Гагарина, в подмосковную космическую столицу приехал Юрий Визбор. Итогом поездки стали опубликованный в первом номере журнала за 1970 год звуковой репортаж и включённая в него песня. На пластинке звучат голоса сотрудников музея, в какой-то момент прорывается и голос самого репортёра. Когда ему показывают доску и мел, которым Гагарин, как это бывает в обычном школьном классе, писал во время занятий с космонавтами, он вдруг произносит: «Можно написать на ней? Я потом сотру…» Слышишь эти слова и поневоле думаешь: жаль, что стёр. Какой — вдвойне уникальный! — был бы экспонат: гагаринская доска с автографом Визбора. Два Юрия, два ровесника (Гагарин старше всего на три с небольшим месяца), два знаменитых человека, два символа своего поколения…
И вот с пластинки начинает звучать неторопливый, раздумчивый голос поющего Визбора:
Сразу становится заметна — особенно на фоне включённого в репортаж рассказа экскурсовода — поэтическая точность автора песни. Само по себе слово «тихо» могло бы показаться штампом (мол, музей — вот и тихо), если бы не конкретная деталь: «Часы не идут…» Но вот экскурсовод объясняет, что
