«вестернизация» в качестве синонима модернизации. Пока не поняли, что повторения пути быть не может.
Впрочем, в завуалированной форме это убеждение более живуче, чем можно было подумать. Весьма позитивный отчет о глобализации, осуществленный MIT в 2005 году («How We Compete»), уверяет, что пресловутая делокализация ничего не меняет по сути: как и прежде, на нашей, западной, стороне остается интеллект, тогда как на их стороне – одни руки.
Стыдно, дамы и господа. Нынешние молодые индийцы грызут гранит точных наук с остервенением, напрочь забытым европейской молодежью. Индия стала гигантской империей высшего образования. Ежегодно здесь выпускается 70 000 компьютерных инженеров и 70 000 программистов. Масса студентов учится за пределами Индии, преимущественно в США. Индийцы стали самым многочисленным этносом в американских кампусах (13 % от всех иностранных студентов). 35 % научных сотрудников NASA, IBM, Microsoft – индийцы или имеют индийские корни. Как никакая другая младоиндустриальная страна, Индия не желает повторять зады европейской модернизации и делает решительную ставку на индустрию услуг. Это прежде всего информационные услуги. Всемирный банк, Британские авиалинии, Carte bleue, Nestle делокализуют в Индию свои сервисные отделения, бухгалтерии, call-centers.
В ходе деиндустриализации Европа вынуждена будет претерпеть ломку более болезненную, чем Индия в ходе стремительной реиндустриализации. Модернизация производства, потребления, быта, досуга обставляется здесь мягким консервативным декором: возвращение к домашним ценностям, к набожности, к жизненному циклу, отбиваемому ритмом семейных праздников, к комфорту кланово-кастового кокона. Воспевающая эту нетравматическую модернизацию Bollywood-ская киноиндустрия (1000 фильмов в год) ведет дело по последнему слову мирового маркетинга. Ее целевая аудитория – устремленная на Запад молодежь и ностальгическая индийская диаспора на Западе. И А, и не-А. Явный знак успеха: из объекта туризма Индия превращается и в его субъект. В 2005 году впервые доходы страны от туризма уравнялись с расходами индийских туристов на поездки по миру.
Индия напоминает миру о том, о чем она в угаре неслыханного экономического подъема и не думает забывать. В «Курортнике» уже выздоравливающий паломник в страну Востока Гессе порицает себя за недавнее уныние: и в него впал «я, слышавший глас индийских богов!». Через своих европейских глашатаев, от Шопенгауэра до Beatles, через йогу и аюрведу Индия мягко и неотступно заботится о нас, когда мы сами забываем «заботиться о себе».
Европа и Индия. Брюзга Европа видит свои отношения с Индией как конкурентные, в лучшем случае партнерские. В свою очередь, Индия, переживая острую эйфорию цивилизационного подъема, жаждет не реванша, но шанса – для обеих! – и оптимистически представляет себе Индию и Европу в виде тантрийской пары, в самозабвенном чувственном наслаждении заново создающей мир.
Повод пофилософствовать «Молотовым»
Студенты французских университетов, а затем и ученики лицеев опять захлопнули книжки и оккупировали аудитории. Опять? Ну да, как их отцы и матери (а в особо расторопных случаях, дедушки и бабушки) почти сорок лет назад. Сравнение лестно. В какой степени оно оправдано?
Если верить социологам и педопсихиатрам, «кризис авторитета», ярким выражением которого стал европейский красный май, вызвал у поколения детей «детей 68-го» специфические поведенческие расстройства. Они получили название «синдрома избалованного ребенка» (англ. spoilt child). Механизм его прост: родителям претит запрещать; воспитание сводится к обучению как можно точнее формулировать свои желания; в итоге ребенок очень поздно, после долгих лет вседозволенности, с раздражением и злобой обнаруживает, что у его власти над миром есть границы. Это открытие может выражаться и в физическом насилии по отношению к родителям, которых ребенок обвиняет теперь в самом существовании этих границ.
Во Французской республике этот синдром получил наименование «ребенок-король» (enfant-roi). Что неслучайно. Невзирая на свою глубокую буржуазность, средний француз демонстрирует в своем отношении к обществу, которое он более или менее отождествляет с государством, патерналистские рефлексы ancien regime, слегка обновленные эгалитаристски-социалистическими идеалами. Соответственно каждый уважающий себя французский политик обставляет свой дискурс республиканскими атрибутами, по- бонапартовски засунув правую руку между пуговиц пальто на груди.
Премьер-министр Доминик де Вильпен тоже не стал снисходить до консультаций с подданными. Зато теперь ему пришлось судорожно мотаться по столице и стране в попытках уверить публику в благости своих намерений. Успех его дела отнюдь не гарантирован: за последние 25 лет во Франции сменилось 26 правительств, то есть больше, чем в Германии, Испании и Великобритании вместе взятых. При этом каждое спешило очернить-зачеркнуть написанное предыдущим или – чаще – написать поверх. Законодательство превратилось в палимпсест. Новые законы добавляются к старым, отменой которых никто себя не утруждает. Кто-то назвал такую систему по имени знаменитого французского пирожного – «тысячелистником» (millefeuille). По-русски – «Наполеон». Разобраться в таком законодательстве не под силу даже специалистам, о чем свидетельствует дискуссия между юристами-конституционалистами, развернувшаяся по поводу нового проекта рабочего договора – КПН, контракта первого найма. Закон запрещает дискриминировать отдельные категории работников, но разрешает дифференцированное отношение к разным случаям, если оно мотивировано; закон запрещает произвольное увольнение, но охраняет свободу предпринимателя преследовать свои цели; закон запрещает всё «чрезмерное» и дозволяет всё «разумное», перекладывая заботу об их различении на здравомыслие правосудия и граждан.
Вильпен решил добавить к имеющемуся «Наполеону» свой листок. Новый проект ставил целью стимулировать трудоустройство молодых, до 26 лет, без профессионального образования, вводя двухлетний испытательный срок, во время которого работодатель сможет беспрепятственно уволить работника. Правительство рассчитывало на новый проект, по меньшей мере, в трех отношениях. Во-первых, КПН должен был разблокировать проблему молодежной безработицы, превышающей в отдельных кварталах 50 %. Проект, таким образом, отвечал на осенние бунты в пригородах. Во-вторых, он должен был удержать родную индустрию от бегства в жаркие страны, пробуждающиеся навстречу солнцу консумеризма западного типа. В-третьих, он сделал шаг в ту же сторону, в какую развивалась практика трудоустройства у европейских соседей, так называемую flexicurity (то есть гибкость плюс гарантии).
Молодежи этот проект не приглянулся. Причем сначала детям среднего класса, университетской молодежи, которую этот проект, собственно, не затронет. Она отреагировала, скорее, не на проект, а на картину реальности, о которой этот проект нелицеприятно напомнил. Если когда-то гарантией трудоустройства был аттестат зрелости (его в 60-е годы получали 10–15 % молодых), то теперь (когда его имеют 70 %) не только он, но и университетский диплом ничего автоматически не гарантирует. С точки зрения трудоустройства университет превратился в отстойник, где можно подождать лет пять-шесть, чтобы выйти на поиски работы ровно с теми же шансами. А половина из тех выпускников вузов, кому удастся трудоустроиться, будет работать не по специальности. Кто виноват в том, что обществу требуется больше бухгалтеров, чем психологов?
Против чего же выступают студенты и лицеисты? С одной стороны, их возмущает дискриминация молодых, с другой – они опасаются, что условия КПН будут распространены на все профессионально- возрастные категории. Каждая из этих причин понятна, их рядоположенность – меньше, ибо они противоречат друг другу. Нельзя одновременно возмущаться тем, что некая мера затронула только одну категорию населения, и тем, что она потом затронет всех, – разве что саму эту меру признать плохой, к кому бы она ни применялась.
Здесь и выясняется, что молодые люди вообще не видят никакой нужды в этом проекте. Как, впрочем, ни в каком другом, и не только молодые. Современные французы в целом остро недовольны своей ситуацией. По результатам всех опросов, они выходят самым пессимистическим, самым тревожным народом Европы. Однако они не спешат и изменить ситуацию. Из-за привычки к тому, что власть говорит одно, а делает другое, любую реформу во Франции встречают в штыки, ждут от нее подвоха, а в благих речах, эту реформу сопровождающих, лишь находят тому доказательство. Хуже того, любая реформа только кристаллизует недовольство и тревогу: раньше мы не знали, от чего страдали, зато теперь поняли – именно эта реформа нам как раз и не нужна! На знаменах этой ползучей поголовной оппозиции всему начертано: «Всё должно быть точно как раньше, только гораздо лучше!»
