стоял за ними. Удивительно, но организация автодорожных войск Германии была ему более знакома по научным работам, нежели родная, советская, с которой Иван ежедневно сталкивался на протяжении многих лет. Кроме того, много хорошего транспорта и отличные дороги более располагали к заимствованию немецкого опыта.
Поэтому ирония судьбы, понятная лишь одному человеку в этом мире, заключалась в том, что новообразованные дорожные войска Империи, сражающейся с нацизмом, организовывались в значительной мере с опорой на нацистский же опыт, только позаимствованный у четырехлучевой свастики.
Дорожные соединения организовывались в «автодивизии» из расчета одновременной погрузки одной пехотной дивизии со всеми необходимыми для боя средствами. В них были свои «полки», «батальоны» и «роты», использовалась разнообразная техника, различающаяся как по грузоподъемности, так и по специализации. Стандартная автодивизия должна была в течение суток принять, перевезти на двести-двести пятьдесят километров и разгрузить стрелковую дивизию.
«Стрелковая», «пехотная»… Иван до сих пор путался, слово «пехотная» слишком царапало глаз и язык, когда требовалось его прочитать или произнести. Впрочем, сейчас ему хватало иных забот.
Опорный номер восемь оказался в ужасном состоянии. Прежний начальник, похоже, вообще не занимался организационной работой, и вполне приличный транспортный терминал, лежащий на скрещении сразу нескольких трасс, пришел в ужасающее состояние. Больше всего Иван жалел, что гнусного толстяка нельзя расстрелять дважды. Или трижды.
Опираясь на собственный опыт, Иван ожидал, что сражение будет развиваться по условно-«курскому» сценарию, но все шло по-иному. И гораздо быстрее. Если в сорок третьем катастрофическая ситуация на южном фасе стала оформляться только к исходу второго дня битвы, то сейчас уже к вечеру первого - оборона на севере держалась на честном слове, фанатичном упорстве имперских танкистов и непрерывном подвозе десятков тонн боеприпасов.
Иван искренне радовался, что в свое время переборол искушение уйти на фронт, в имперскую армию. Война шестидесятых годов оказалась слишком динамична, слишком стремительна для ветерана сороковых, не говоря уже о технологических различиях. Реактивная авиация, залповое разминирование минных полей, атомное оружие, тяжелые дирижабли с ракетными батареями… В этой армии Терентьев был бы бесполезен. А сейчас, организуя авральную работу тыла, он оказался на своем месте.
Использовать какие-то гуманные, технологичные меры для нормализации грузопотока было уже поздно – не оставалось времени для вдумчивого вхождения в суть работы и скрытые нюансы. Поэтому Терентьев приказывал, указывал, угрожал. Иногда, когда лица временных подчиненных приобретали совсем уж сюрреалистическое и обиженное выражение, инспектор вспоминал строки из «Меморандума Черновского»:
«Придет время, и потомки осудят нас за жестокость и излишне суровые решения. Что ж, их недоброе слово станет лучшей наградой и похвалой нашим усилиям, поскольку нас будет кому критиковать».
- Прочему не организована должным образом химическая защита? – жестко выговаривал Терентьев. – Где рота химзащиты, почему она до сих пор не в полной готовности с дегазационными станциями, передвижными мастерскими и антидотами? Где загерметизированный медпункт? Понадеялись, что дождь все смоет и не позволит забрасывать нас химснарядами? «Потерялась»? Куда именно и кто персонально за это ответственен?
Отправив восвояси очередного разгильдяя и почти саботажника, Иван с полминуты сидел, обхватив голову руками. Тонкие стены вибрировали от непрерывного рыка мощных дизелей, тяжелый запах отработанного топлива проникал даже сквозь плотно забитое окно. Орали регулировщики, буквально растаскивающие дорожные заторы, щедро организованные расстрелянным любителем ценных бумаг. К вечеру Иван надеялся нормализовать работу транспортного узла и организовать прохождение автоколонн без задержек.
Впрочем, без новых устрашительных акций, скорее всего не обойтись... Особенно после «атомного приказа», которым Терентьев начал работу по приведению терминала к нормальной кондиции. Иван прекрасно понимал, чем рискует, официально отменяя атомную тревогу, приказывая застрелить на месте того, кто ее поднимет. Но он так же понимал, что в нынешнем надрывном состоянии, под регулярными авианалетами и обстрелами достаточно одного лишь крика «Атом! Вспышка!», чтобы паника полностью парализовала работу восьмого опорного, как минимум на несколько часов. А в сегодняшней обстановке на фронте такой перерыв вполне мог стать той последней соломинкой, что сломает спину верблюду.
Прав ли он был? Очень скоро выяснится.
Тяжелые времена требуют тяжелых решений, это факт. Но беда в том, что такие решения обычно еще и неоднозначны. И никогда нельзя сказать, что это – трудная, но необходимая жертва или бессмысленное самодурство.
[Вероятно, Терентьев творчески сымпровизировал, но вполне возможно, что сознательно последовал примеру Омара Брэдли, командующего Первой армией США. Летом 1944 года, после нескольких ложных «химических» тревог, приведших к панике и хаосу, Брэдли приказал, в числе прочего: «… с сего момента газовую тревогу поднимать категорически запрещается даже в случае действительной газовой атаки… Каждый солдат обязан застрелить на месте любого, кто пытается поднять газовую тревогу, вне зависимости от обстоятельств»]
* * *
Штаб бригады звенел от напряжения - запредельного напряжения и интенсивности работы. Зимников сидел за большой картой, непрерывно приказывая, принимая сводки, распределяя, решая. И думая. Донесения доставлялись по телефону, радио, вестовыми. Лист карты на глазах расцветал пометками и условными обозначениями, становился похож на детский рисунок, разрисованный малопонятными каракулями.
Штурмовая дивизия «ягеров» почти прошла оборонительные рубежи пехоты, бригада не успевала заткнуть прорыв, и полковнику приходилось решать увлекательную головоломку, сродни перевозке в одной лодке капусты, козы и волка. Бригаде следовало в считанные часы развернуть оборону на слабо подготовленных рубежах, причем так, чтобы с гарантией затормозить противника хотя бы на двое суток. Сделать это можно было, только растянув позиции, так, чтобы неизвестный командир штурмовой дивизии не рискнул идти в обход, подвергаясь контрударам и фланкирующему артогню. Однако, чем шире размах, тем меньше плотность обороны и тем выше шанс того, что враг просто прошибет ее, продолжая движение вперед. Значит, надо организовывать очаги сопротивления, вписывать их в складки местности, готовиться к быстрому маневру огнем и резервами.
Однажды, очень давно, Петр Захарович услышал сравнение военной операции с музыкальной композицией, в которой важна каждая нота. Всего лишь один несовершенный звук, ничтожное искажение – и музыка уже не радует, а режет слух. То стародавнее сравнение очень подходило к ситуации. Полковник должен был организовать оборону на голом месте, против противника, превосходящего бригаду числом и вооружением, использовав подчиненные части с предельной эффективностью. Ему предстояло сыграть симфонию импровизированной защиты, не допустив ни единой фальшивой ноты.
Зимников отодвинул как можно дальше соображения морали, жалости, да и просто человеческого участия. Люди, которыми он командовал, уподобились шахматным фигуркам, передвигаемым по условной доске. Только эта игра была куда сложнее шахмат, поскольку включала гораздо больше переменных и неизвестных величин.
Но все же, каждый раз, когда в переговорах, быстрых совещаниях и коротких спорах возникала пауза, Зимников непременно старался заполнить ее каким-нибудь шумом. Он говорил, что-нибудь указывал или переставлял по столу предметы. Это были неосознанные, почти инстинктивные действия. Полковник боялся тишины, не хотел слышать далекую канонаду, изредка доносимую порывами ветра под маскировочную сеть полевого командного пункта…
Майор Антон Викторович Гревнев, командир разведбатальона бригады вел последний бой в своей жизни. Он хорошо понимал, что проживет в лучшем случае часы, а возможно – считанные минуты. Но на
