альпинисты, морские волки и герои войны. Они со знанием (хемингуевинских переводов) смаковали белое вино в приморском ресторане и закусывали угрем. Отличие их от героев Хемингуэя заключалось в том, что те пили за свой счет, а эти, скорей всего, на казенный. Точнее, на казенный счет пил автор, и это накладывало отпечаток крайней натужности на его прозу. Удручающим был также диалог. Может, потому, что собутыльниками автора были на протяжении многих лет все те же начальники. А может, он был просто глух к родной речи. По-человечески Невпрусу было даже несколько жаль русского писателя, который, вероятно, уже так и не научится выражать свои мысли по-русски. С другой стороны, похоже было, что молодой автор доволен своей сорок шестой книгой прозы, так что выходило, что жалеть его вроде бы не за что…
Наевшись в рекордные сроки, Невпрус поспешил покинуть стол, подтвердив тем самым свою репутацию человека загадочного.
Что же касается отношений Невпруса с Гочем (который уже перебрался вместе с литературоведкой в собственную комнатку, составлявшую часть немногочисленной, но склочной коммунальной семьи, в двух шагах от улицы Воровского), то отношения эти несколько осложнились. Невпрус по-прежнему питал к Гочу теплое отеческое чувство (и даже откликался на отчество Пигмалионыч). Он готов был всегда прийти на помощь юноше (и немало огорчался, сознавая, что эта помощь уже вряд ли будет Гочу нужна). Он по- прежнему восхищался его раскованной дерзостью и даже его неожиданной холодностью (в отношениях с женщинами, с благодетелями, да и с ним самим тоже). Однако его удручала и немало озадачивала новая Гочева карьера. «Конечно, я не могу требовать, чтобы Гоч был так же робок и так же разборчив в знакомствах, как я, — рассуждал Невпрус. — И если я с кем-нибудь не сяду на одном поле, то это, в конце концов, скорее связано с устройством моего желудка, чем с категорическим императивом… И все же…»
И все же Невпрус сомневался, что такая карьера может кончиться для мальчика чем-нибудь хорошим — даже и не в физическом смысле, а скорей в смысле морального ущерба и порчи характера.
У Невпруса хватило, впрочем, характера для того, чтобы держать при себе эти свои страхи и опасения. Просто они реже стали видеться с Гочем. Благословенная Уйгурия дала Невпрусу (наряду со множеством других) и эту возможность. «Что бы мы делали без братских окраин, без братских литератур и вообще без братства? Что-нибудь бы делали, конечно, но что — представить себе трудно». Именно так думал Невпрус по дороге в Уйгурию, приводя спинку кресла в горизонтальное положение и предаваясь неспокойному аэрофлотскому сну в ожидании обещанного стюардессой куска курицы.
Уйгурия его успокаивала. Она давала Невпрусу ощущение, что на свете есть что-то незыблемое, есть верность слову или завету. Три недели прошли сладостно и незаметно.
На обратном пути соседом Невпруса в самолете был директор местного Дома атеиста. Атеист летел на курсы усовершенствования, где он должен был заострить свое холодное оружие пропагандиста, выслушав и законспектировав новые обвинения в адрес воинствующего ислама и пассивного джайнизма.
— Ну а ваши… — спросил Невпрус за горячим завтраком (все та же курица, предложенная около полуночи). — Ваши-то дети, я надеюсь, обрезаны?
— Конечно, как другой может быть? — возмущенно воскликнул атеист. Потом он долго теребил ленивую память, вспоминая какие-то доморощенные объяснения этому парадоксу, придуманные местным комиссаром атеизма. — Это разве религиозным? Это народным обичай. Гигиническим опыт трудовой масса.
— Правильно, — одобрил Невпрус благожелательно. — Только молиться не надо забывать. Мы уже с вами не мальчики. Раз — и копыта откинешь без молитвы. Скажем, сегодня, при посадке… — Поглядев на квадратную будку атеиста (За что этот-то взимает с прихожан бесплатный плов? За лекционные турне, что ли? За лишние путевочки по линии общества «Знание»?), Невпрус добавил жестко: — А пророка не надо ругать напрасно. И Аллаха бранить грех. Он ведь слышит. Все под Богом ходим…
— А как бить? — спросил жалобно атеист. — Кушать надо. Дети кормить.
— В лавке надо торговать, — сказал Невпрус безжалостно. — В этом ничего плохого нет. Пророк и сам торговал в лавке у вдовы. На молочишко детям, гляди, и наторгуешь.
— Висший образований имею. Юридический факультет имею, — канючил атеист.
— Ну и что? А пророк что, по-твоему, безграмотный был?
Невпрус отнюдь не был садистом, но квадратная морда пропагандиста его подначивала. («Надо будет его в следующий перевод вставить или в сценарий», — думал Невпрус.)
Он знал, какой ответ вертится сейчас на языке у атеиста: что пророк не умел писать. Но Невпрус знал также, что атеист никогда не отважится произнести это вслух: одно дело с трибуны, по долгу службы, другое — сказать такое без нужды, в частной беседе. И Невпрус не спешил ему на подмогу. В конце концов, Мохаммад из Мекки, знакомый с Ветхим и Новым Заветами, не мог считаться человеком безграмотным. Вот человек, сдававший ОМЛ по чужим конспектам, — этот, пожалуй, да. Во всяком случае, человек этот был не более чем полуобразован. Он был образованщина. Впрочем, этот-то, может быть, и ОМЛ не сдавал. И беспечных закорючек на полях Канта не штудировал («Хо! Хо! Хамишь, парниша!»). Просто скинулись родные и отвели ректору (или замдиректору) пяток курдючных баранов…
— Следующий раз у меня дома жить будешь, — сказал почтительно атеист. — Гостевой комнат у меня пустой стоит. Второй жена хороший плов может.
Вот это разговор! Хвала тебе, непуганая Уйгурия. У такого большого директора и должно быть не меньше трех жен, двадцати детей. У него должно быть просторное жилье из дефицитных стройматериалов, отпущенных русскими богохульниками на сооружение Дома атеиста. Но на такое разбазаривание средств не поднялась даже богохульная рука: атеистам хватит и мазанки на задворках общества «Знание», а дефицитные материалы пошли для умножения стада пророка, на пиры обрезания… Они пошли по назначению.
— Плов мало-мало кушать будем, чай пить будем, разговор будем образованный люди…
— Человек обрезованный уже и есть образованный, — сказал Невпрус, и атеист засмеялся довольный.
— Дарю каламбур, — щедро сказал Невпрус. — Используешь в религиозной пропаганде.
Потянуло левую руку. Самолет шел на посадку…
Гоч явился к нему в тот же вечер, словно он давно ждал возвращения Невпруса. Юноша был грустен и озадаченно жаловался на жизнь. Он не вылезает из-за пиршественного стола. Он научился пить, но это не приносит ему радости. Он пристрастился к колбасе, и у него есть подозрения, что в колбасу кладут трупы невинно убиенных животных…
— А что ж ты думал? Одни заменители, что ли, кладут? — воскликнул Невпрус. — Не много, конечно, трупов, но одного-двух поросят на вагон спецбуфетской колбасы зарежут. Тебе-то их тем более есть не пристало как консультанту по мусульманской литературе…
— Иногда вспоминаю ягнят, которых я ловил в горах… — задумчиво сказал Гоч.
— Да, это было негуманно, — согласился Невпрус. — Но тогда ты был голоден. Ты должен был выжить. А теперь? — Невпрус молчал, ждал развития темы. Гоч сидел огорченно и потерянно. — Что будешь делать? — спросил Невпрус.
— Я решился, — сказал Гоч, и Невпрус снова удивился его мужеству: так вот запросто принять решение, это ведь не всякий русский сможет, что уж говорить о не вполне русском… — Ты нас проводишь, отец. Я тебе уже выписал командировку от Союза, а сам получил отпуск. Марина уходит со мной.
— Куда?
— В горы. Невпрус молчал.
— Бывало, ночью намерзнешься в какой-нибудь пещере… — мечтательно заговорил Гоч. — Проснешься на земле, как собака. Глаза откроешь — и хочется скорей встать, бежать. Согреешься, а уже и солнце на росе. Птицы поют. А там — снега, снега…
Гоч взглянул на часы.
— Ого, надо бежать. Часы передач кончатся. Опоздаю.
— Каких передач? По телику?
— Нет, в тюрьме. У друга-диспетчера. Ну да, он сидит… Что поделаешь! Все там будем.
— Да уж… — озадаченно сказал Невпрус. — Тогда поспеши! Пахан еще на свободе?
