Вечер. Небо чистое-чистое. В таком прозрачном воздухе лёгкие мысли поднимаются выше и выше — над закатом. Им видно, как ветерки укладываются спать в уютных рощицах и оврагах.
Йолла кажется усталым. Обыкновенно беззаботный — но у него словно болит зуб. Не сильно, но постоянно. А Йолла привык не замечать боли, только вдруг смертельно надоедает она...
Сейчас Йолла уснул, и Димка уводит Альви из дома.
Димка видит, что у Альви есть свой рассказ, и ясный осенний вечер пронизан дрожанием невидимой струны.
Димке немного грустно, потому что ему нравилось время, когда Альви был таинственным и сильным. Димка был готов бежать за ним в сказку, как трёхлетний малыш за ярким, цветным воздушным змеем.
Альви словно стал старше.
...Буря наделала в деревне много дел.
На пустыре за школой теперь можно заблудиться. Он небольшой, но если бродить по нему долго, не проверяя, на месте ли школьная спортплощадка и парк у дома культуры, и деревенское кладбище... не ясно, что может быть. Неясно.
Стало больше сов и летучих мышей. В садах мальчишки видели совсем незнакомых, пёстрых птиц. Вода в колодцах сделалась вкусней, а за огородами, под холмом пробился новый родник. Был теперь октябрь, но в оврагах и на полянах можно было оказаться в почти настоящем лете. Солнце припекало спину, сновали мухи, звенела какая-то крылатая мелочь, и листья... не поймёшь, опадают они, или только притворяются, морочат голову.
В главном окрестном овраге, где были у Димки самые заветные ежевичные места, в этом году развелись такие громадные пауки, и тянули они такую крепкую, толстую паутину, что ягоды собирать стало совсем невмоготу.
Было и другое... Костры у холма, тропинки, и глаза, глаза... и странный проход, обнаруженный в малиннике, если отодвинуть доску забора.
На первый взгляд мир не изменился. Просто он стал в тысячу раз больше.
...Есть за деревенским кладбищем старые сады. Там растут дикие яблони и груши, вишни и сливы, и тёрн переплёл колючие ветки. Если и были у этих садов хозяева, Димка их никогда не видел. Здесь было тихо, а в самой гущине спрятались полянки, как будто отделённые ото всего мира колдовской завесой, сотканной из дрожания листьев, солнечных лучей, запахов всех времён года и птичьей тишины.
Альви прислонился к стволу дерева. Земля у него под ногами была усыпана мелкими, почерневшими уже грушами. Он поднял одну и зачем-то разломил её, выбросил.
— Здесь есть ещё хорошие. Хочешь, я найду?
Альви покачал головой. Потом проговорил:
— Тут тихо.
— Мало кто ходит. А через эту полянку — так, наверно, вообще никто. Может, только зверьки... видишь, под ветками, как будто тропа?
— Это не зверьки. Это брули. Хранители могил. Здесь ведь рядом кладбище... Они берут еду с могилок, иногда ухаживают за ними. Люди никогда их не видят, этих существ.
— А где они живут?
— Я не знаю... Они очень скрытные. Почти невидимки. Их так мало — тех, кто ещё остался возле человеческих поселений.
— Альви, ты... можешь ничего не рассказывать. Или расскажешь потом.
— Лучше не будет. Лучше сразу.
— Ну... тогда говори. — Димка сник. И вдруг быстро подошёл, взял Альви за локти. — Его же больше нет! Больше нет! Ты разбил его! Почему это снова...
— Да нет... Оборотень исчез. Только... он был частью меня. Теперь у меня не осталось Силы. Я пустой. Я...
— Я буду с тобой! Всегда... У нас будет общая Сила, всё, что ты хочешь...
— Димка... Я расту.
— Мы уйдём в Лес! Мы...
— Ты же понимаешь. Это не решение. Лучше начать сначала.
— Дурак! — крикнул Димка. — Ты!.. Сумасшедший. Ты помнишь, сколько их прошло, таких жизней?! Твоих и моих? В которых мы не могли ничего. У нас не было и этого. Ни Силы, ни Леса, не было даже надежды. Мы не знали... не могли встретиться.
— Но что будет, когда я вырасту? Стану старым, у меня будут путаться мысли, и я с умным видом буду изрекать всякую назидательную чушь! Конечно, можно сделать так, что я не буду болеть, меня не разобьёт паралич, и не будет вонять изо рта... Но ещё никто... Никто, Димка... это страшно! Если я каждое утро буду встречать тебя какою-нибудь дурацкой мыслью, сам себе умиляясь — какой я остроумный! А ты! Что будешь чувствовать ты?! Жалость?.. Если я уйду сейчас, будет легче. Потому что во мне осталась хотя бы воля, и в эти мгновения мне кажется, будто я не боюсь.
— Только я тебя не пущу. С тобой сейчас что-то творится... и ты мне будто не всё говоришь. Словно боишься. Не ухода, а другого.
— Себя... — прошептал Альви. — Такого, каким я становлюсь.
Димка широко раскрыл глаза. Он вдруг увидел...
— И ты этого боишься?!
* * *
...Были в Черноречье на рассвете. Мы ехали на восток, дорога тянулась по дну широкой балки, и встающее из тумана солнце сделало так, что весь мир впереди сиял — ослепительное золотисто-белое сияние, как в первый миг творения!
Лис что-то сказал Димке, а я не расслышал. Они улыбались. Димка почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня.
— Хочется спать? — Он помотал головой, и, будто нарочно, прилёг, примостив локоть у меня на коленях. Волосы его тоже чуть-чуть золотились от солнца.
Лис чихнул. Потом махнул рукою и превратился в настоящего лисёнка. И исчез в траве, я даже рта раскрыть не успел. Димка скосил глаза туда, где только что сидел Лис, опять улыбнулся.
Деревня была обыкновенная. Мы встретили стадо и троих пастухов. Собаки, отлаявшись за ночь, уступили 'эфир' петухам. В одном из дворов пробовал голос совсем ещё неумелый 'певец' — вместо 'кукареку' у него получалось нечто нелепое и смешное.
— Смесь козы с кукушкой! — засмеялся Димка.
Небольшой дом на выселках выбрал для нас Скорень. Впрочем, дом казался небольшим снаружи, а внутри в нём помещались две уютные комнатёнки, кухня и сенцы. В доме, правда, была не печь, а 'груба', как здесь говорили — она поменьше, спать на ней негде.
Окна в доме маленькие, стены — толстые, из могучих, дубовых плах, дому, сказал Скорень, полсотни лет, и ещё полста лет простоит.
В сенцах, если закрыть двери — темным темно. Пахнет чуть-чуть извёсткой. И прогорклым постным маслом. Димка задевает коленкой ведро, оно звякает, Димка подаётся назад, толкая меня всем телом, и я тоже наступаю ногой на что-то непонятное — потом окажется, что это — примус.
Скорень нас ждал, и на плитке жарит картошку. С печёнкой и шкварками. Димке он тут же наливает в большую голубую кружку холодного молока, рассказывая:
— Постель вся новая, льняная, гномская. Кровать одну я выбросил, а вместо неё диван привёз, как просили. В погребе — картохи, морковка там, соленья-варенья, сам ещё всё не просматривал, чего там вам Глазуля понаставила... Сало, окорока, колбасы там — тоже наши; здешние, говорят, хуже. Молочко, хотите, местное можно брать, я тут с тёткой одной познакомился — ничего, тётка, добрая, понимает... Чего ещё?
