Вряд ли: он был идеалист и гуманист, и во всех людях видел хорошее.
— Мне будет недоставать Андрея, — негромко сказал Шани, когда от телеграммы осталась лишь горстка скрученных спиралями бумажных полос. — Он был хорошим человеком. Я любил его…
По щеке Нессы прокатилась слеза, потом вторая. Шани ощутил мгновенный и сильный укол горечи.
Отдавая Мари приказ отравить доктора, он не принадлежал себе. И делал только то, что объяснялось благом государства. Впрочем, это была попытка оправдаться: запоздалая и ненужная. Доктор Кольцов прожил хорошую жизнь и обрел заслуженный покой, и его история закончилась. А новейшая история Аальхарна начиналась. В этом и была разница. Шани перевернул страницу и продолжил чтение. Вскоре Несса прекратила плакать и покинула гостиную, чтобы вернуться с корзиной для рукоделия: она вязала приданое для ребенка. Через полчаса двое охранцев быстро накрыли стол для легкого ужина. Картина выглядела просто идеальной: семья высокого достатка проводит тихий вечер за приятным досугом — общий план слегка портили солдаты охранного отряда, те еще головорезы, в качестве прислуги.
Через час возле входных дверей послышался шум голосов. Пьеса началась минута в минуту.
Как и ожидалось, министры и патриарх встали на колени и принялись умолять государя о возвращении. Некоторое время Шани с удовольствием наблюдал за самыми разнообразными оттенками страха, недоумения и надежды на их лицах, а потом все-таки предложил им расположиться по-людски и побеседовать. Когда гости смущенно устроились на диванчиках, то Шани произнес:
— Господа, я не заинтересован в вашем предложении. Теперь у меня другая жизнь, и надеюсь, я заслужил покой в кругу семьи.
Берг, который среди спокойной роскоши императорского дома чувствовал себя мухой в сметане, смахнул тяжелой ладонью слезу и произнес с той тихой проникновенностью, которой от него вряд ли кто-то мог ожидать:
— Государь, не оставляй нас. Ну как мы без тебя? Кто же детей-то своих бросает…
При упоминании о детях Несса неожиданно громко стукнула спицами и быстро стала набирать новые петли. Ее руки едва заметно дрожали.
— Я с вами и войну и мир прошел, — сказал Шани с искренней и ненаигранной горечью. — А вы кинулись прочь по первому щелчку, — для большей убедительности он щелкнул пальцами: министры дружно вздрогнули. — Пожалуйста, хотите быть счастливыми — будьте. Хотели свободы — вот она. Хотели прав — да на здоровье…
— Сир, да какие права, ты о чем! — воскликнул Берг. Министры согласно закивали. — Вон в войска всех берут, да не всем оружие дают! Кому-то только лопата по уму, да и та великовата будет, — он огляделся по сторонам, ища поддержки: — Да мало ли что там полоумные кричали?
Шани безразлично пожал плечами.
— Я вам напоследок придумал вариант действий, — сказал он с нескрываемым сарказмом. — Объявляйте всеобщее избирательное право. Чтоб все могли голосовать: и здоровые, и убогие, и крестьяне, и дворяне. Да! И бабы обязательно. И пусть кого-нибудь из вас выберут главой государства. А остальные будут контролировать, чтоб с трона не свалился.
Министр образования и науки вздохнул и лишился чувств. Видимо, его тонкая натура не перенесла возможности избирательного права, тем более для женщин.
— Микоша не выбирайте, — усмехнулся Шани. — Он хрупкой душевной организации человек. А, еще чуть не забыл. Церковь непременно отделите от государства. Чего это какие-то попы в злате будут народу о грехах толковать и ограничивать свободу действий нового просвещенного человека? Раздавите гадину, и всего делов.
Новый патриарх Алекс был молод и, по мнению имевших с ним дело изрядно вспыльчив, однако, когда он заговорил, то его голос звучал убедительно и проникновенно:
— Ты говоришь с горечью, государь, и я понимаю твою горечь. Мы сейчас прошли сквозь трудное время, мы все сомневались, но сомнения наши были не в тебе. Все это время мы сами себе не верили. Не прими нашу растерянность за неблагодарность. Мы твои дети, а дети частенько бунтуют — не против родителей, а против несправедливой, как им кажется, жизни. Но родители при этом не бросают своих детей. И мы все, твои дети, сейчас искренне раскаиваемся и просим тебя вернуться. Не отвергай нас.
Патриарх сказал хорошо: министры согласно закивали и сдержанно зашумели, выражая искреннее одобрение и поддержку. Шани несколько минут рассматривал тусклые пятна сиреневого в аметисте своего старого перстня и думал, что молодой Алекс далеко пойдет.
— Хорошо, — произнес Шани и, переведя взгляд в сторону открытых дверей гостиной, увидел Мари. Бледная, исхудавшая, больше похожая на мертвеца, чем на живого человека, та стояла рядом с командиром охранного отряда и вслушивалась в то, что происходило в гостиной; Шани неожиданно подумал, что дзёндари тоже родилась ранней весной. — Хорошо, я вернусь. Но вам следует готовиться к значительным переменам.
По гостиной прошел общий вздох облегчения. Собравшиеся были готовы на все, чтобы вернуть своему миру привычную стабильность.
«Жаль только, что этого не случится», — подумал Шани.
Мари ждала его в экипаже. Стукнув в стену и дав кучеру знак отправляться, Шани затолкал свой саквояж под сиденье и сказал:
— Хорошо, что ты здесь.
Дзендари слабо улыбнулась. Видимо, ее знобило: зима еще не обрела морозной крепости, но Мари куталась в тяжелый меховой плащ, словно никак не могла согреться.
— Возможно, — промолвила Мари едва слышно. — Мне просто негде быть.
Видимо, дела ее были плохи. С сочувствием глядя на Мари, Шани пожалел, что, прощаясь с Нессой, оставил ей все свои медицинские планшеты: и старый, и новый. Впрочем, не страшно — приедут в столицу, и он за руку отведет дзендари к лекарнику. Перебедуем, ничего.
— Ты заболела?
— Я умираю, — сказала Мари и отвернулась к окну. Шани взял ее за руку и испугался: кисть оказалась такой же иссушенно легкой и горячей, какая была давным-давно у его умирающей матери.
Он успел об этом забыть. А теперь вдруг вспомнил.
— Не говори глупости, — произнес Шани и услышал в своем голосе отчетливую испуганную дрожь. Мари как-то жалобно пожала плечами.
— Ты не можешь меня оставить, — произнес он, чувствуя, что именно эти слова когда-то сказал матери. — Ты не можешь… Да что с тобой такое?
Бледные губы Мари дрогнули в улыбке. Сунув руку во внутренний карман своей накидки, она вынула тяжелую серебряную флягу с сулифатской вязью на боках и сказала:
— Я устала. Я просто устала, и мне пора. Знаешь, что… давай выпьем на посошок.
Череда потерь, подумал Шани, ощущая, как горечь вгрызается в грудь ржавым винтом и в горле поднимается влажный соленый комок. Вся моя жизнь — череда потерь. Вот и еще одна.
Вино оказалось дорогим и густым. Приторно сладкий глоток окутал рот и быстро растаял, оставив легкое ягодное послевкусие. Шани сделал еще один глоток и вернул флягу Мари. Та отпила немного и завернула крышку.
— Я тебя спас, но не сделал счастливой, — печально сказал Шани. Мари улыбнулась, и по ее впалой щеке скользнула слеза — а может, это просто привиделось в густеющей тьме. Нашарив на стене шнурок от лампы, Шани включил свет. Полтора часа в дороге до столицы — а там сразу же в госпиталь, и что бы ни было с Мари, ее вылечат.
— Ты сделал все, что мог, — уверенно произнесла дзендари. — Просить о большем было бы бессовестно.
— Что с тобой? — спросил Шани. — Что случилось?
Мари вздохнула и дотронулась было до его руки, но тотчас же убрала пальцы.
— Просто не хочу больше жить. Мой брат умер, Андрей умер… Отпусти меня. Тебе ведь нужен живой человек, а не кукла императора Рудольфа.
