Примроз не вдавался в такие пустяки.
— Пусть недалекие людишки копаются во всяких трубках. Важны обобщения, ценна широта и легкость мыслей.
Примроз был не только развязным, хоть и невежественным человеком. У него оказались большие зачатки остроумия, ибо придумать такой способ защиты, как придумал он, сможет далеко не всякий.
— В сердце трупа нет сообщения между желудочками? Ну, и не надо. А вот у живого человека такое сообщение есть! — заявил он.
Это был хитрый прием. Как узнать, есть ли в сердце живого человека сообщение между желудочками? Для этого нужно вскрыть сердце, то есть убить этого человека. А тогда перед исследователем будет лежать уже не живой человек, а труп.
Бороться с таким возражением было бы нелегко, но молодой задор Примроза испортил ему все дело. Раз начав, Примроз не мог остановиться, и вот неудачная фраза сорвалась с его языка:
— Да и чем полезно открытие Гарвея? Древние греческие врачи ничего этого не знали, а больных лечили не хуже, чем лечит их Гарвей.
Фраза выдала Примроза с головой. Он оказался просто-напросто поклонником Галена и других древних греков, врагом прогресса в науке.
Были и другие застрельщики. Отвечать им Гарвей не стал: он считал это ниже своего достоинства.
Вскоре выступили и «настоящие» ученые.
Они мало стеснялись в выражениях и даже не пробовали опровергать теорию Гарвея фактами. Знаменитый парижский профессор Риолан, прозванный «царем анатомов» (уж ему ли не знать все тонкости анатомии!), с первых же слов назвал «идеи» Гарвея ложными и нелепыми.
— Разве мог ошибаться великий Гален? Гарвей просто напутал. Ничего такого, о чем он пишет, нет и быть не может…
Кафедру Риолана унаследовал его ученик Гюи Платен. Он пошел по стопам своего патрона, и для него авторитет Галена стоял выше всех истин мира.
«Шапки долой! Так сказал сам Гален!»
Платен давно умер, его кости сгнили, его книги забыты, мирно покрываются плесенью и служат кормом уже не одному поколению книжного жука. Имя Платена можно встретить теперь только в книгах по истории медицины, по истории физиологии. Но жив Диафуарус, врач-невежда из комедии Мольера «Мнимый больной». А Диафуарус — это не кто иной, как Платен. Его образ обессмертил Мольер в своей комедии, он тонко и ехидно посмеялся над парижским профессором, отомстил ему за Гарвея.
— Тоны сердца? У нас, в Италии, их не слышно! — отозвался падуанский врач Паризиани. — Может быть, мы, итальянцы, глуховаты и не слышим того, что слышат в Лондоне?
Спор разгорался. Гарвей и сам не рад был, что заварил такую кашу: поди расхлебывай ее, а он был человек тихий и мирный и больше всего на свете боялся крика и шума, споров и скандалов.
Наконец защитником Гарвея выступил сам Декарт — знаменитый философ, математик и физик. Это имело значение: враги затихли. Но они не прекратили своей подпольной работы, и результаты таковой сказались очень быстро: Гарвей начал терять практику. Один за другим разбегались его пациенты: такая «слава» была пущена про Гарвея.
Враги попробовали насплетничать на Гарвея даже королю. Но Карл I (Иаков не был уже королем) очень любил и уважал Гарвея. Он прогнал сплетников и, как говорят, сказал им только:
— А вам завидно?
Годы шли. Прошло десять лет, прошло пятнадцать лет. Споры начали затихать. Правда, старики брюзжали, кто открыто, кто втихомолку, но молодежь пошла за Гарвеем. Слава его росла, но ученый не почил на лаврах: не успев закончить первую работу, он принялся за вторую. Для этой работы требовался особый материал, и его нужно было очень много.
Король Карл I заметил однажды на приеме, что его любимый врач задумчив и печален.
— Что с тобой? — спросил он Гарвея. — У тебя неприятности?
— Нет, ваше величество, — отвечал с низким поклоном врач. — Я здоров, и у меня все идет хорошо.
— Так в чем же дело? Тебе нужны деньги? — спросил Карл, знавший домашние дела Гарвея и жадность его супруги.
— Деньги не нужны, но… Я хочу начать новое исследование, и мне нужен материал: много беременных животных.
— Только-то! — рассмеялся Карл. — Что ж! Иди в Виндзор и скажи, что я разрешил тебе делать там все, что ты пожелаешь.
Гарвей поклонился и сразу повеселел. Этого-то он и добивался уже несколько недель, стоя всякий раз с самым мрачным видом на приемах короля.
В охотничьем парке короля началась новая, невиданная еще там охота — охота за тайной яйца.
Бедные лани Виндзорского парка! Никогда королевские охоты не наносили им такого урона, как этот «охотник» с ланцетом в руке.
Гарвей не ограничился ланями. Он прилежно изучал и куриное яйцо. Белок, желток, всякие там пленки, скорлупа… Сколько материала для работы!
— Почему скорлупа пористая? Может быть, через поры проходит воздух к зародышу?
Врач покрыл скорлупу лаком. Это не сразу удалось ему: лак то растекался, то ложился так густо, что упорно не хотел сохнуть. И тогда — вот скандал! — яйцо, подложенное под наседку, прилипало к ней. Курица с кудахтаньем металась по комнате, а прилипшее яйцо качалось на ее перьях.
Несколько десятков испорченных яиц — и Гарвей научился этому, столь простому на вид делу. Он так ловко покрывал яйца лаком, что не уступил бы в этом искусстве даже таким специалистам-лакировщикам, как китайцы и японцы.
Гарвей положил лакированное яйцо под курицу. Курица подвинулась и затихла: яйцо не прилипло к ее перьям, все было в порядке.
Шли дни. Гарвей старательно ухаживал за наседкой.
Цыплята выклюнулись изо всех яиц, кроме одного. Лакированное было самым красивым, но цыпленка оно не дало.
Гарвей разбил яйцо. Там не было видно и следов зародыша. По крайней мере, он не заметил этих следов.
— Так, — сказал он, — это так… Через поры зародыш дышит. Но… нужно проверить.
Время еще было: лето только что начиналось. Под новую наседку была положена сразу дюжина лакированных яиц. Это было замечательное по красоте гнездо: так блестели яйца!
Курица сидела, Гарвей ждал. Прошли положенные дни, прошел еще один день: курица стала беспокоиться. Это была опытная наседка, и, должно быть, ее волновало столь необычное явление.
Прошло еще два дня. Наседка слезла с яиц, встряхнулась, почистилась и отошла в сторонку. По ней было видно, что она отказывается от таких странных яиц.
Яйцо за яйцом разбивал Гервей. Следов зародыша он не нашел.
— Это так! Они задохнулись, не могли развиться, — вот что сказал вместо надгробного слова над дюжиной загубленных жизней охотник за тайной яйца.
Гарвей не мог ограничиться только выяснением значения пор скорлупы. Началось изучение развития зародыша. Теперь яйца уже не покрывались лаком, но зато наседки сидели дюжинами. Сотни яиц пошли в работу.
Изо дня в день следил Гарвей за яйцами, вел точный учет дней насиживания, определял возраст зародышей.
Каждый день несколько яиц прямо из-под наседки попадали на стол исследователя.
Взяв яйцо после четырех дней насиживания, Гарвей осторожно снял с него скорлупу и положил его в теплую воду. Он увидел маленькое мутноватое облачко. В середине облачка вздрагивала крохотная красная
