Закончив предложение, он проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Какая роскошь — маранные-перемаранные черновики того же Пушкина! Там все восхитительно черкано- перечеркано и правлено-переправлено. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, вникай, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку как бонус пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяньям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется потомкам от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзанья черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов — все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, смогут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достояньем доцентов.
Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца- командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное:
В этом месте Кокотов снова почувствовал неуместный отзыв плоти, вздохнул, встал, несколько раз прошелся, успокаиваясь, по комнате, хлебнул чая и продолжил:
Но тут, перебивая мысли, замурлыкала «Моторола». Садясь за работу, писодей не отключил телефон, ожидая возможного звонка Натальи Павловны, обещавшей ему: «Жду, жду, жду!»
— Алло! — замирая, но с нарочитой ленцой ответил автор «Кентавра желаний».
— Вы меня слышите? — вежливо спросил почти незнакомый девичий голос.
— Да, слышу, — разочарованно отозвался Андрей Львович. — Кто говорит?
Дальше произошло нечто непонятное: почти незнакомый голос начал убеждать кого-то: «Ну, давай, давай — скажи ему, скажи!» — «Нет, не могу…» — отказывался совсем незнакомый девичий голос. — «Ты же сама этого хотела…» — «Потом… Не сейчас…» — «Почему же не сейчас?» — «Потому что он еще ничего не знает…» — «Так скажи ему ты, скажи!» — «Не могу… Это нехорошо…» — «А как хорошо? Бери трубку, ненормальная!» — «Нет, я не могу так… не могу…» — «Ну и дура, дура ты!»
— Это кто? — еще раз строго спросил писатель.
— Конь в пальто! Мы вам еще позвоним! — нагло ответил почти незнакомый девичий голос, и послышались короткие гудки.
Конечно, Кокотов был озадачен, но не очень. Нелепые звонки случались и прежде. Одно время ночь-заполночь трезвонил в хлам пьяный мужик и требовал срочно разбудить какую-то Нюсю. В первый раз он, кажется, и в самом деле ошибся номером, но писатель спросонья так забавно рассердился, что мужику понравилось, и он зачастил, измывался полгода, а потом вдруг исчез, видно, допился. Затем довольно долго донимали настырные клиенты авиакомпании «Крылья Икара», возмущавшиеся то отменой рейса, то задержкой вылета и грозившие добиться отзыва лицензии у «воздушных хулиганов». Потом Андрей Львович увидел в новостях сюжет про то, как единственный самолет, принадлежавший «Крыльям Икара», потерял в полете турбину и чудом сел на случайном поле, снеся попутно ветхий коровник, — в результате погибло «около трех животных перспективной молочной породы». У злополучных авиаперевозчиков наконец отобрали лицензию — и звонки прекратились.
«Завтра же наберу оператора этого чертового „Билайна!“» — пообещал себе Кокотов, отлично зная, что не наберет: ругаться по телефону, в отличие от вероломной Вероники, он не умел. Немного успокоившись и восстановив творческий тонус с помощью «Мудрой обезьяны», писодей вернулся к синопсису:
«Ненужно-тряпичным — это сильно! — мысленно похвалил себя автор. — И Набоков бы не побрезговал!»
С этими мобилизующими мыслями он снова возложил перста на алтарь клавиатуры, но теперь ему помешал местный телефон. В древней мембране задребезжал голос Жарынина — игровод был энергично пьян:
— Ну что, работаете, негритянище вы мой?!
— Работаю. А вы как? — холодно ответил «негритянище».
— Я? Бьюсь с расточителями русского единства! Только что взял Одессу! Новороссия почти уже наша.
