станут лучами света, любовь будет… как вспышка… как молния… Представляете?
— Не очень…
— Да, наше будущее трудно вообразить! Но оно уже рядом. А вы что, знакомы с Натальей Павловной?
— Н-нет…
— Но мне показалось… — Аркадий Петрович напряг свои мускулистые щеки и пытливо посмотрел Кокотову в глаза.
— Нет, не знаком.
— Как вы себя чувствуете?
— А что?
— Да выглядите что-то неважно!
— Вы полагаете?
— А вот мы сейчас про вас все узнаем. Минуточку! — Огуревич нахмурился и уставился на дверь, замаскированную портьерами.
Буквально через минуту в кабинете появился сын директора с черной повязкой на лице, при этом шел он вполне уверенно.
— Папа, у нас эндшпиль! — укоризненно произнес мальчик, приближаясь к столику.
— Прости, сын! Я на минутку отвлек. Прошенька, посмотри, пожалуйста, Андрея Львовича!
— Общее сканирование или на клеточном уровне?
— Общее, конечно, общее, сынок!
Прохор выставил вперед руки и начал производить такие движения, словно его ладони скользили по стеклянному саркофагу, в который было заключено обследуемое тело. При этом мальчик хмурил не закрытый повязкой лобик и тихо приговаривал:
— Тэк-с, тэк-с, тэк-с…
Это продолжалось минуты две. Наконец подросток взмахнул кистями, будто стряхивая с них мыльную пену, тяжело вздохнул, вытер пот, и констатировал, ткнув пальцем последовательно в лицо, грудь и живот писателя:
— Там, там и там, но хуже всего — там… — мальчик показал на голову. — Ну и конечно энергетические глисты, — юный экстрасенс печально улыбнулся.
— Ага, что я говорил! Спасибо, Проша, ступай! — похвалил Огуревич.
— А что — «там, там и там»? — уточнил Кокотов, мнительно щупая уплотнение в носу.
— Для конкретной диагностики вас надо сканировать на клеточном уровне. А это уже совсем другие энергетические и прочие затраты. Ступай, сынок, ступай!
Мальчик пожал плечами, повернулся и, не снимая повязки, вышел из кабинета походкой вполне зрячего, но утомленного человека.
— Вот видите! — посочувствовал Аркадий Петрович. — Вам надо собой срочно заняться! Проша недавно у нашего Жемчужина-Чавелова диагностировал тромб. Еле довезли. Сейчас снова поет…
Распахнулась дверь. Вошел Жарынин, бодрый и подтянутый, как школьный физрук.
— Ну, — строго спросил он, присаживаясь к столу, — как вы тут? В корпускулярно-волновое состояние еще не перешли?
— Как видите, — отозвался Огуревич, задетый насмешливым тоном.
— Тогда есть мотив выпить! — Дмитрий Антонович кивнул на коньяк.
Директор покорно налил Жарынину и Кокотову по полной.
— А ты как всегда?
— Угу…
— Тогда с Новым годом!
— В каком смысле? — удивился Андрей Львович.
— Сегодня — Энкутаташ.
— Что-о?
— 11 сентября — эфиопский Новый год.
Соавторы чокнулись, а торсионный полевод снова набряк и обмяк.
К алкогольному цветку, уже начавшему увядать в организме Кокотова, добавились новые, свежие бутоны.
— Да, кстати, коллега, — отнесся Жарынин к соавтору. — У вас, конечно, обнаружились энергетические глисты?
— К сожалению… — кивнул безутешный писатель.
— Я так и думал, — покачал головой режиссер и повернулся к Огуревичу. — Ну, хомо люциферус, рассказывай, как ты докатился до этого! Что происходит в «Ипокренине»? Только честно и без разных там ваших блаватских штучек! — Он грозно кивнул на базедовый портрет. — Иначе помощи от меня не жди!
Аркадий Петрович вздохнул, расслабил щеки, и его лицо стало скорбно-эпическим.
Глава 18
Насельники кущ
Рассказ Огуревича был долог, многословен, витиеват и туманен. Несколько раз он, отклоняясь от темы, пытался уплутать в мутные проблемы трансморфизма, объяснял, что и лучевая форма жизни — не окончательная фаза эволюции, что в далеком будущем вполне возможно превращение человека в чистую мысль… Но Жарынин каждый раз жестко возвращал его к реальности, которая оказалась грустна и темна, как брачная ночь пенсионеров. Из всего того, что Кокотов сумел понять, складывалась вот такая странная картина.
Оказывается, чтобы попасть на жительство в «Ипокренино», пожилому деятелю нужно было обладать, во-первых, как минимум званием «Заслуженный работник культуры» (сокращенно — «Засрак»), а во-вторых — собственной жилплощадью. Только безвозмездно отдав ее, ветеран мог получить однокомнатное пристанище в ДВК, пансион, медицинское обслуживание и, наконец, гарантированное погребение в случае смерти. В советские времена в сданные стариками квартиры тут же въезжали очередные деятели культуры, страдавшие жилищной недостаточностью, а творческие союзы взамен перечисляли в «Ипокренино» деньги, необходимые для содержания ветеранов. Но когда в Отечестве завелся капитализм, ситуация изменилась. Теперь квартиры передавались в специальный фонд «Сострадание», который их выгодно продавал, а средства под хорошие проценты помещал в банки. Последние пятнадцать лет несменяемым президентом «Сострадания» был Гелий Захарович Меделянский — создатель незабвенного Змеюрика. Таким образом удавалось все эти непростые годы окормлять ветеранов и содержать ипокренинское хозяйство.
— Вы знаете, сколько теперь стоит электричество? — трагически спросил Огуревич.
— Догадываемся! — сурово ответствовал Жарынин и ехидно интересовался: — А сколько стоит курс в вашей школе Сверхразума?
— Знание — бесценно… — вздыхал директор.
Впрочем, с самого начала, еще при советской власти, возникло одно деликатное преткновение. Так уж исторически сложилось, что при коммунистах видным деятелям культуры жилье давали очень приличное. Считалось, заслуженный артист или, скажем, крупный архитектор, не говоря уже о знаменитом писателе, меряя в художественной задумчивости квартиру шагами, не должен ощущать стеснения своим замыслам.
Так вот, еще тогда выдающиеся старички довольно быстро сообразили, что отдавать почти даром роскошные площади весьма неразумно. Ведь согласно подлой социалистической уравниловке, независимо от того, отдал ты хоромы или каморку в коммуналке, тебе выделяли в ДВК все ту же комнатку гостиничного типа и все тот же однообразный приютский стол. И тогда, борясь с несправедливостью, многие ветераны перед тем, как заселиться в «Ипокренино», стали злонамеренно хитрить. Одни менялись с детьми или
