Сказочные барельефы северных скал, высокие курганы северных путей, длинные мечи и узорные одежды заставляют любить северную жизнь. В любви к ней может быть уважение к первым формам красоты, за гранью которых мы окунаемся в хаос бронзовых патин.
Много искусства в тех далёких, таинственных и неразборчивых временах.
Чужда ли искусству животнообразная финская фантасмагория? Чужды ли для художественных толкований формы, зачарованные Дальним Востоком? Отвратительны ли в первых руках скифов переделки античного мира? Только ли грубы украшения сибирских кочевников?
Эти находки не только близки искусству, но мы завидуем ясности мысли исчезнувших народов. Твердо и искусно укладывались великие для них символы в бесчисленные варианты вещей.
В таинственной паутине веков бронзы и меди опасливо разбираемся мы. Каждый день приносит новые выводы. Целый ряд блестящих шествий! За сверкающей золотом тканей Византией проходят пёстрые финно-тюрки. Загадочно появляются величественные арийцы. Оставляют потухшие очаги неведомые прохожие… Сколько их!
Из их даров складывается синтез действительно неонационализма искусства. К нему теперь обратится молодое поколение. В этом залог его здоровья и силы. Если вместо притупленного национального течения суждено сложиться обаятельному 'неонационализму', то краеугольным его сокровищем будет великая древность — вернее, правда и красота великой древности, которые однажды займут достойное место в прекрасном будущем.
Древнейшие русские летописи христианского времени не в силах передать нам прелесть покинутых культов природы. Звериный обычай жизни, бесовские игрища, будто бы непристойные песни, о которых толкует летописец, подлежат большему обсуждению. Пристрастие духовного лица — летописца — здесь слишком понятно. Церковь не приносила искусство. Церковь на искусстве становилась. И, созидая новые формы, она раздавливала многое, тоже прекрасное.
После скандинавского века всякая достоверность исчезает. Приблизительность доходит до нескольких столетий. Мы только можем знать, что для жизни требовались красивые вещи, но какая была жизнь, какие именно требовались предметы искусства, как верили в это искусство бывшие жители — мы не знаем.
За четыре тысячи пятьсот лет до нашей эры расцветала культура Вавилона; знаем кое-какие буквы её, но сложить сказку из них — пусть попробуют специалисты!
Тёмные глубины веков бронзы и меди неразборчивы особенно, если мы захотим не сходить с русских территорий. Греция, Финикия! Какие непостижимые следствия должны были они производить среди местных населений. Конечно, в переходные моменты истории значение искусства затемнялось так же, как понижался смысл украшений во времена русской усобицы. Следует отбросить мнение о неумелом использовании новых 'сокровищ', таких, как металл, в эпоху подлинного художественного вкуса. Ведь тёмные времена железа, бронзы и меди длились очень долго, и мы не можем ожидать какой-либо ясности, исследуя их.
В искусстве орнаментов дух древних творил неисчерпаемо. Культ символических узоров охранительной сетью окутывал человечество; и современная неграмотная мордовка или черемиска (на востоке России) не могут постичь значения искусства, дошедшего до неё через века и скрытого в её украшениях.
Каменный век
Здесь кончается металлическая 'штамповка' жизни. Здесь кончаются национальность и условности политической экономии; здесь кончается роль толпы. И только искусство, стоящее вне этого, не кончается. Отчетливо выступает новый человек. Он смотрит на нас из каменного века. Радость искусства несёт свои волны через все эпохи. Порой пучины между волнами очень глубоки, но тем выше поднимались гребни: так высоко, что мы можем и сейчас различить их.
Пусть некоторые люди смотрят искоса на 'затемнелую' археологию и отрезают её от искусства. Можно извинить даже самоотверженного любителя за невольный трепет при касании к каменному веку: тот век так далёк от нашего понимания жизни, что очень трудно уловить его реальности, так же, как трудно изучать глубины небесного свода невооружённым глазом.
Человечество знало радость искусства, и мы ещё можем найти эти следы. Забудем на время о блеске металла. Вспомним все чудесные оттенки камня, благородные тона драгоценных мехов, естественную структуру дерева, желтеющий камыш и тростник и красоту крепкого тела пещерного человека. Будем помнить об этом всё время, пока пытаемся проникнуться атмосферой тех дней. Уловим ли мы проблески и отголоски той жизни? Или только возможно пока установить точку зрения на такую непомерную древность?
Предание мордовских племён повествует:
'Богиня Анге-патой в гневе раздробила кремень о скалу. В блестящих искрах создались боги земли и воды, лесов и жилищ. Кончила дело свое Анге-патой и бросила наземь кремень, но и он стал богом: ведь она не отняла от кремня творящую силу. Стал кремень богом приплода, и на дворе или под порогом дома маленькая ямка прикрыта кремниевым божком'.
Сравним эту красивую легенду с преданием Мексики:
'На небе мексиканском был некогда бог Цитлал Тонак, звезда сияющая и богиня Цитлал-Куэ, она, что в рубахе звёздной. Эта звёздная богиня родила странное существо — кремниевый нож. Другие их дети, поражённые этим странным порождением, сошвырнули его с неба. Кремниевый нож упал, разбился на мелкие кусочки, и среди искр возникли тысяча шестьсот богов и богинь'.
Космогония эрзи не хуже замыслов мексиканских.
'Каменным ножом зарежешь барана' — заповедает жертвенный ритуал воти.
'Громовая стрелка боль облегчает, в родах помогает' — такое поверье живёт среди простодушных русских знахарей.
'Великаны в лесу камень хоронили' — помнят потомки еми и веси.
Много преданий и легенд!
В каждом племени и сегодня живёт таинственная основа 'каменного века'. Обычаи и верования вместе с трудночёткими рунами орнамента толкуют всё о том же 'доисторическом времени'.
Называем его 'доисторическим', хотя оно стоит вовсе не особняком. Наоборот, оно плотно вплетается в страницы нашей истории. Где границы жизни без металлов?
Мы, русские, привыкли искать начала нашего искусства где-то далеко. Мы обращаемся к Индии, Монголии, Китаю или к Скандинавии, или к гротескной фантазии финской. Но, кроме впечатлений, оставленных позднейшими культурами, у нас, как у всякого народа, есть ещё один общечеловеческий путь — к самым древним иероглифам, объясняющим человеческую любовь к красоте: путь через откровения каменного века.
Предскажем, что в поисках лучшей жизни человечество не раз вспомнит о свободном человеке древности: он был близок природе, жил с ней душа в душу, знал красоты её. Он знал то, чего мы не ведаем уже давно.
Цельны движения древнего, строго целесообразны его думы, остро чувство меры и стремления к украшению. Понимать каменный век как дикую некультурность будет ошибкою неосведомлённости. В дошедших до нас страницах времени камня нет звериной примитивности. В них чувствуем особую, слишком далёкую от нас культуру. Настолько далёкую, что с трудом удаётся мыслить о ней иным путем, кроме уже избитой дороги — сравнения с дикарями.
Современные вымирающие дикари-инородцы с их кремниевыми копьями так же похожи на человека каменного века, как идиот похож на мудреца, — это только дегенераты. Несколько расовых черт — единственная связь между ними. Человек каменного века родил начала всех блестящих культур, он мог
