У него острый глаз, верное чутье и знание самых первичных эпох прошлого человечества.
Его тайна в непоколебимой мощи и широте его творчества.
Источник его творческой мощи в его стальной воле. Как в нашем безволии весь ужас нашего прозябания.
Нет ничего скрытого от нас. Он чувствует природу так же полно, как ощущает малейшее проявление человеческого духа. Ему понятна радость труда, как близок и час отдыха, свободного от всех пут повседневных забот и окрыленного мыслью об ином, нам сужденном, в грядущем существовании.
Его настороженное ухо привыкло слушать шелест прорастающих трав и шорох прибрежного камыша, ловить отдаленный бег зверя и внимать легкой поступи Незримого.
Наши слова скудны дать представление о его искусстве.
Наш язык беден для выражения его красочных снов.
Он видит краски, как мы ощущаем тепло и свет.
И то, что мы воспринимаем как тень, как отсвет предмета, как беспокойную игру пятен, он познает как реальность.
Мир для него — гармония. Для нас — беспорядок и хаос. Он учит нас видеть, как мы учим детей осязать видимое.
Обреченные року, мы проводим наши дни. Без веры. Без надежды на возможное освобождение.
И вот мы слышим стук в дверь нашего обиталища. Тревожный стук, предвещающий недоброе.
Сначала слышим только мы одни. Затем наши друзья, соседи. Соседи наших соседей и друзья наших друзей.
Из самых далеких концов мира до нас доносится весть, что там тоже.
Стук растет, усиливается, увеличивается.
При бледном свете сумерек при свете одинокой свечи мы робко отворяем дверь. Наши глаза слепнут от зарева всепожирающего пламени.
Мы видим гибель «Обреченного града» и тяжелую, источающую камни тучу, которая нависла над ним.
Мы слышим шум разрушения, треск низвергаемых зданий…
Мы видим бой на небе и на земле.
Лаву копейщиков и лучников. Тучи стрел и паруса кораблей, окрашенных кровью.
Мы слышим лязг мечей, стоны гибнущих и пронзительный «Крик Змия».
Мы видим сонмы воинствующих ангелов и блеск мечей над трупами побежденных.
Мы слышим звон чаш, победные клики пирующих на тризне и голос древнего Баяна, оплакивающий павших.
Перед нами, как видение в зареве пожаров и хаосе разрушения, предстает «Ангел последний».
Мы трепещем от страха. Мы зачарованы. Мы упиваемся музыкой огня. Нас пленяет невиданное зрелище.
Но вот «Прокопий Праведный отводит тучу каменную». В кровавых отсветах зари и дымных волнах пожара мы начинаем различать «Черный берег», неясные очертания кургана, где суровый жрец еще недавно приносил свои жертвы, и обугленных «Идолов».
Мы познаем тщету «Дел человеческих».
В нас пробуждается ненасытная любовь к миру.
Покой нисходит на нас. Мы начинаем любить благоуханную землю, цветочную ниву, вспаханную нашей рукой, прозрачность лилово-стальных вод и прохладу темного бора.
Мы с лаской припадаем к земле. Часами бродим по крутизнам сочно-зеленых холмов, любуясь серебристым ковром далекой степи. Следим за полетом белой чайки высоко над нашей головой и, заглядывая в синие глаза рыбаков, ищем в них, как в озерах, собственное отражение.
Мы взбираемся на вершины гор и оттуда наблюдаем бег золотистых облаков по чуть розовеющему небу «Границы царства» и синеющей дали «За морями земли великие».
Наше ухо, привыкшее к нестройному шуму боя, отдыхает среди великого молчания, каким объята вселенная в этот тихий час.
Мы ищем тишины, покоя и мира. И мы забываем на мгновение о душивших нас кошмарах, убаюканные мерным качанием колыбели на груди вечности. Среди утлого и мимолетного. Среди кичливых поступков и безумных страстей. Среди малых дел и бесцельных поисков голос Рериха звучит, как подземный рокот разрушенных городов, как голос ветра, пронесшегося над пустыней, где некогда была жизнь, а теперь песок, пепел дымного костра и черные призраки «Зловещих».
«Природа всезарождающая и всепожирающая есть собственное начало и конец, рождение и смерть. Она произвела человека собственным могуществом и берет его к себе назад».
Так учит мудрость Ману.
Многие ли из нас знают «восторг перед скалами, пропастями — живописными путями старой лавы»?
Многие ли из нас «изумляются кристаллам и морщинам каменных цветных наслоений»?
Поверхность земли изменила свой вид.
А мы по-прежнему упрямо рядим прекрасное в своей наготе ее тело в нищенские и убогие уборы нашей жалкой фантазии.
«Я верю только в то, что существует в природе», — мудро замечает Рерих. «На Востоке люди чувствительнее — они знают внутренне больше, чем мы».
Любите землю, ибо мы земля. Изучайте движение планет, строение кристаллов, причудливую архитектуру горных пород — нетленный покров земли.
Голос Рериха учит.
Влекомый ненасытной жаждой познания, Рерих проезжает в 3,5 года все крупные города Америки, останавливается на берегах Сены, любуется цветущими долинами Италии, а затем, медленно передвигаясь на верблюдах по пескам, следует через Цейлон в Гималаи к границе Тибета.
Здесь он проходит границей Непала в Кашмир, посещает сто древних монастырей Сиккима, за сорок миль видимых издали. Осматривает под Канченджангой мрачные пещеры, где сокрыты драгоценные клады и где в каменных гробах скрываются пещерники, истязая себя во имя неведомого будущего. Присутствует на богослужениях в буддийских храмах и направляется дальше, через Хотанский оазис и Китайский Туркестан, в сердце Советского Союза — Москву.
Он друг всех путников. Повсюду он смешивается с шумливой и пестрой толпой, то наблюдая, как медитируют ламы, то размышляя над фресками древних стенописей «о знании, выраженном в прекрасных символах».
Его не останавливает ничто. Ни трудность опасных переходов, усеянных скелетами. Ни крутизны горных кряжей, в ущельях которых притаились мшистые тигры и леопарды. Ни глухой ропот завистливых врагов.
Он слишком верит в правду того, чему служит и поклоняется. Он жаждет не новизны, но общности впечатлений. Он ищет порванную нить, некогда связывавшую воедино все сущее, первоисточников всего, что некогда уже предстало и ныне предстает перед его глазами.
Поэтому больше всего его занимает глубокое сходство народных легенд и верований, полустертые общие черты разнородных памятников, одинаковость не разгаданных еще ни одним ученым знаков, покрывающих лицо вселенной.
Напав на след и разгадку одного, он тотчас же продолжает поиски в отношении другого.
Его привлекает греческое влияние на гандахарское искусство и близость типа Будды типу Аполлона. Его внимание уже давно приковано родством индийской, христианской и буддийской культур, единством начального пути всех народов. Он знает, что «через Византию грезилась нам Индия», и он пристально вглядывается в четырех богов, приносящих чаши Будде, вспоминая легенду о поклонении волхвов.
Подобно Падме Самбхаве, он «Беседует с духом гор» на гряде облаков, окутывающих вершины Гималаев.
Подобно Магомету, пребывает в состоянии почти молитвенного экстаза среди янтарно-розовых скал, под сенью бледно-сиреневого неба.
