более сильную власть, чтобы держать в повиновении рабочих. На другом полюсе стоит лейбористский журналист Гордон Пратт, трезво видящий все недостатки лейбористского движения и все же не пасующий в борьбе. Своего рода парадоксальной критикой хваленой британской демократии и парламентаризма можно воспринять и на удивление легкую победу Джона Стрикленда на выборах. Скорее всего, избиратели предпочли его только потому, что им не предложили никого более серьезного и значительного. Более того, так складывалась расстановка сил в избирательном округе, что скромный центрист-реформист Джон оказался приемлемой, компромиссной фигурой. Перед нами ситуация единичная, но типичная.
Впрочем, небезосновательно и разочарование Джона в парламентской деятельности — он ясно увидел невозможность добиться даже самых скромных результатов.
Одним словом, Рид поведал историю действительно невеселую, но, конечно, далеко выходящую за рамки, декламируемые заглавием книги. Рид, кстати, как и многие другие современные писатели Запада, сильнее в отрицании, в критике. Он пишет о том, что лучше всего знает, пишет честно, трезво, с горечью. А правда, как бы она ни была сурова и горька, всегда помогает людям лучше понять себя и окружающий мир, что в конечном итоге не может не вести к нравственному и социальному прогрессу человечества.
Женатый мужчина
ЧАСТЬ I
В пятницу, 3 августа 1973 года, в одном из присутствий Коронного суда центрального Лондона сидели трое: нервный юноша с худым лицом, полный мужчина в очках, в мятом синем костюме и высокий, средних лет адвокат в парике и мантии. Дело они обсуждали одно и то же, но выражение лиц при этом у всех было разное. Молодой человек был обвиняемым и имел испуганный вид, вполне естественный в его незавидном положении; второй собеседник, его поверенный, почтительным кивком сопровождал каждую фразу третьего, а тот, хотя и обращался к обоим, глядел как бы сквозь них, словно ждал, не появится ли в дверях кто-то более для него интересный.
Примечательным в этом разговоре было, пожалуй, только то, что адвокат Джон Стрикленд, которому приходилось заниматься подобными делами изо дня в день, слишком горячился. Более того, он недовольно хмурил брови, и его голос порой срывался от раздражения, причина которого — неизвестная обоим собеседникам — состояла в том, что больше месяца тому назад он вдалбливал своему клерку, что не желает никаких дел на август, и вот тебе, третье августа, а он вынужден торчать здесь и защищать этого механика, обвиняемого в укрытии краденого.
Обвинение было плохо обосновано, а этот тупица поверенный посоветовал клиенту не признавать себя виновным, но тогда после доследования слушание дела перенесут на следующую неделю и вновь придется тащиться в суд. Поэтому Джон Стрикленд пытался убедить поверенного, что на основании имеющихся данных клиент все равно получит шесть месяцев, зато если он признает себя виновным и дело не придется возвращать на доследование, то срок наверняка дадут условно.
Парень упрямился — похоже, считал неправильным признаваться в том, чего не совершал, — но для поверенного авторитет Джона Стрикленда был так велик, что он убедил парня согласиться. На этом они и разошлись, а чуть позже снова встретились, теперь уже в зале суда. Механик признал себя виновным, Джон не жалел красноречия, чтобы смягчить наказание, но на судью оно не подействовало. Приговор был, как и следовало ожидать, шесть месяцев тюремного заключения, но отнюдь не условно, и если Джон Стрикленд освободился в суде так удачно, что мог еще успеть на пятичасовой поезд в Норидж, то молодого механика потащили в камеру.
На улице Джон окликнул такси, но по рассеянности назвал вокзал Паддингтон, откуда обычно ездил по пятницам в свой коттедж в Уилтшире, и, только увидев на Оксфорд-стрит туристов в Lederhosen[1], вспомнил, что сам тоже в отпуске и собрался к детям и жене, которые живут у ее родителей в графстве Норфолк, а значит, такси везет его не в ту сторону. До вокзала на Ливерпуль-стрит он добрался, когда пятичасовой уже ушел, да еще выложил вместе с чаевыми больше трех фунтов надменному таксисту.
Купив билет, Джон кинулся к телефону-автомату, чтобы позвонить жене. Ожидая, пока она подойдет, он дышал запахом загаженной будки и разглядывал надписи, нацарапанные на выкрашенных бежевой эмалью стенках: имена, непристойности, девизы футбольных болельщиков, а в основном — просто бессмыслицы. Не дозвонившись, он вошел в станционный буфет и в ожидании следующего поезда взял чаю с молоком в пластиковом стакане и сел за столик. На лице его застыла унылая покорность, но выражения своего лица он видеть не мог, зато перед глазами отчетливо застыла худая физиономия стриженого механика, слушающего приговор: смесь страдания и торжества, точно он ждал несправедливости и радовался тому, что ожидания оправдались.
Джона волновала не несправедливость — в нем давно утвердилось безразличие к судьбе клиентов. Сейчас его интересовало только одно: не пойдут ли разговоры, что он подвел клиента ради собственной выгоды, — не от механика, конечно, тот явно глуп и, скорее всего, действительно мошенник, а от этого пройдохи поверенного? Джон не сомневался в прочности своей репутации, просто пережитая неприятность усугубляла и без того скверное настроение, вызванное необходимостью тащиться куда-то из Лондона, да еще в пятницу, на ночь глядя.
Злило Джона и то, что ему приходится уезжать на время отпуска, а уж этого он вообще не хотел. Тестя и тещу он не любил; кое-кто из друзей недаром поговаривал, будто он ездит к родителям жены на лето ради экономии, жадничает и никуда не хочет вывозить семью или же потому, что Клэр у него твердый орешек, хотя по ее кроткой внешности этого не скажешь, и заставляет его выбирать: либо он отправляется с ней и детьми в ее родной край, либо остается куковать один в коттедже в Уилтшире.
В этот раз Стрикленды договорились ехать в Норфолк на первую половину августа, и теперь, сидя в буфете, Джон подумал, что если он не вернется в Лондон уже на следующей неделе, то только из-за своей обязательности и обыкновения держать данное слово. Благодаря этому он, собственно, и добился успеха, а если сегодняшний парень и пострадал — что ж, было ведь много других, которым он помог.
Мысленно разделавшись с механиком, Джон огляделся: кругом убожество, неопрятные люди, за стойкой — неряшливая девица, лениво разливающая чай. «Упадок нации налицо, — заключил он. — Никому нет дела ни до собственной внешности, ни до элементарной чистоты». Ему пришло в голову, что, пока пьешь эту бурду, сидя на заляпанном стуле, можно испачкать свой элегантный костюм в узкую полоску. Прикидывая, какой бы он выставил счет дирекции Британских железных дорог за чистку, Джон вдруг увидел сквозь мутное зеркальное стекло, что на его поезд уже выстроилась очередь. Он вышел из буфета, пристроился в хвост очереди, потолкался в ней, продвигаясь вперед, и, пока не нашел в вагоне свободного места, не переставал задаваться вопросом, чего ради он подвергает себя таким неудобствам. Лишь уткнувшись в вечернюю газету, он немного успокоился.
