Поэтому она мужественно шагнула в ту часть дома, где прежде почти не бывала, научилась чистить картошку и жарить курицу, а теперь, пять лет спустя, даже могла приготовить сносный обед. Два-три раза в неделю из деревни приходила старушка вымыть полы и выбить ковры, всю остальную работу по дому делала сама Элен, а чаще вообще никто не делал, ибо, как бы ни наловчилась Элен управляться с домашними делами, ее не покидало ощущение, будто эти затруднения носят временный характер и вот-вот кончатся.
Клэр уехала из родительского дома, когда отец ее еще служил; росла же она с няней и прислугой. Но и потом, когда прислуги не стало, ей не приходилось помогать по хозяйству. Как мать в голодное время отдает свою порцию овсянки ребенку, так Элен, когда возникала необходимость, предпочитала стирать и готовить сама, лишь бы не утруждать дочь. Элен делала это будто в отместку самой себе за то, что родила Клэр, свою крошку Клэр, не сумев обеспечить ей прислугу, — она, между прочим, и Джона недолюбливала именно поэтому.
Конечно, Клэр была современнее своей матушки, но, оказавшись в Бьюзи, она вновь превращалась в маленькую девочку, которая сидит сложа ручки, пока мать хлопочет по хозяйству. Джон, воспитанный в других правилах, неизменно вызывался из учтивости помочь своей теще, но всякий раз получалось, будто он прислуживает жене. Если же он упрекал Клэр в безделье, то она недовольно смотрела на него, словно кошка, которую гонят от теплой печки, — а на лице Элен появлялось страдальческое выражение: вот за какое чудовище вышла замуж ее дочь.
За двенадцать лет супружества Джон научился избегать такого рода конфликтов, и сейчас, допив кофе, он просто встал из-за стола и ушел. Чтобы прогуляться после еды, он направился в сад, но тут же его глазам открылся еще один повод для раздражения, а их был целый список, — состояние дома и сада.
Старый дом приходского священника в Бьюзи был красивым симметричным строением, которое воплощало в камне бытовавшее два века назад убеждение, что священнослужителю надлежит жить в удобстве и со спокойной совестью. Лужайки, кустарники, цветы, чуть поодаль от дома — огород, теплица, надворные постройки и выгоны, а за ними — ряды деревьев и ручей. Все это, однако, пребывало в запустении, обветшало или заросло, и Джону с его чисто тевтонской убежденностью, что любая вещь должна соответствовать своему назначению, было нестерпимо видеть прогнившие оконные рамы, облупившуюся штукатурку, разбитые стекла в теплице и сорванную с крыши еще прошлогодней бурей черепицу. На зеленом бордюре вокруг клумб нахально торчали сорняки, а разросшийся вьюнок словно опутывал и душил живую изгородь. Плющ, взбираясь по стенам, давно затянул окна дома и по желобам водостоков поднялся на крышу. Жимолость и ломонос вытянулись до второго этажа, а там, оторвавшись от стены под собственной тяжестью, переплелись в нечто невообразимое и свисали мрачными космами. Лаванда, высаженная вдоль террасы, давно выбилась из отведенной ей узкой полоски и тянулась к лужайке, занимая чуть не половину выложенной камнем дорожки.
Пока Джон стоял в халате на террасе, обозревая новые следы запустения, генерал серебряной ложечкой выкапывал одуванчики на лужайке. Это было его главным вкладом в уход за садом — геракловым подвигом, которому не было конца и после которого на зелени газона оставались черные лунки. Джон приветствовал тестя улыбкой, но, опасаясь очередной дискуссии, повернулся и вошел в дом.
Внутри, как и снаружи, все было выдержано в аристократическом духе того времени, когда дом строили, но и здесь все обветшало. В покрытых плитняком коридорах стоял запах пыли. Картин в гостиной никто не касался с довоенных времен. Ветхие корешки книг выцвели под косыми лучами солнца, из десятилетия в десятилетие просачивавшегося сюда сквозь немытые стекла. Столы и стулья, ровесники дома, их приютившего, были выщерблены, поломаны или просто рассохлись, так что не могли служить по назначению.
До его слуха донесся аккорд. Рояль так и стоит ненастроенным. Он поднял глаза, взглянул на одну из картин — портрет матери Юстаса в стиле времен короля Эдуарда VII — и увидел точки, оставленные мухами на кончике ее носа. Рядом висели маленький Констебль и акварель Тернера, полученные Юстасом в наследство от отца, и от одного их вида Джон пришел в еще большее расстройство: достаточно продать любую из этих дорогих картин, пылящихся здесь и даже не застрахованных, чтобы все привести в порядок, но тесть и теща, у которых больше и за душой-то почти ничего нет, либо не верили в их ценность, либо им не хватало сообразительности, а Джон и не наталкивал их на эту мысль, поскольку надеялся, что со временем кое-что перейдет к Клэр.
Джон отправился в туалет. Дверь была на защелке. Он заглянул в их спальню, где Клэр еще одевалась. — Кто это там, не знаешь?
— Понятия не имею. Может быть, Гай. Джон в отчаянии присел на кровать.
— Пойди в мамину ванную, — предложила Клэр. — Или спустись вниз.
Джон промолчал, а она не стала делать вид, будто удивлена его молчанием, поскольку оба знали, что Элен сейчас принимает ванну, а вечные сквозняки в этом доме разносят запах из нижнего туалета по всему дому, к великому смущению решившихся им воспользоваться. Поэтому Джону оставалось лишь терпеть: когда Гай вышел, он ринулся вниз и мрачно плюхнулся на теплый стульчак.
Наконец Джон побрился, оделся, и настроение у него улучшилось. Как бы там ни было, все-таки отпуск, он за городом, со своей семьей. На лестнице к нему подлетели и повисли на руках Том и Анна: сыну было десять, а дочери семь лет. Они потащили его из дому и увлекли через лужайку и пролом в ограде на ферму. Там, вместе с детьми фермера, они устроили на чердаке сарая тайное убежище, куда спрятали и фермерскую кошку с полным выводком котят. Джон чуть не бегом добрался до замшелого строения, кое-как перевалился через пластиковые мешки с удобрениями и затем полез вверх по лесенке, боясь одного — напороться на крыс. К лицу липла паутина, но восторженные глаза детей вынуждали его терпеть и уж тем более не говорить им, что через день-другой котят просто-напросто утопят.
Когда мать, тетушки и кузины Клэр принимались обсуждать мужчин, которым выпало счастье породниться с семьей Дэнси (а они, неизменно предавались этому занятию, стоило им встретиться), Джону многое прощалось за его отношение к детям. Другие качества — деловые способности и личное обаяние — в счет не шли, зато его привязанность к детям была столь очевидна, что кумушки не могли не выставить ему хорошей оценки.
Через некоторое время Джон вернулся с детьми в сад, где Анна заставила отца кружить ее. От напряжения у Джона заболела спина, сына он обещал покружить в следующий раз, и, будучи воспитанным мальчиком, Том не стал капризничать. Однако дети не уходили, ожидая какой-нибудь новой забавы, но он был слаб на выдумки и откупился, выдав им мелочь на карманные расходы; Том и Анна помчались в свое убежище, а Джон поехал с Клэр в Кромер.
Они оставили машину у церкви св. Петра и Павла, и, пока Клэр делала покупки, он посмотрел новую модель автомобиля — «триумф-2000». Джон прекрасно сознавал, что у него нет денег на новую машину взамен ржавого «вольво», и пошел, просто чтобы убить время, а увидев на обратном пути фибергласовую лодку, еще поразмышлял, не лучше ли потратить воображаемые деньги на яхту с каютой, чем покупать новый автомобиль. По крайней мере будет чем заняться летом. Он вообразил себя в фуражке яхтсмена, детей в спасательных жилетах — как они идут морем вдоль Норфолкского побережья; так он мечтал (хотя и знал, что у него не только нет средств на яхту, но вдобавок он терпеть не может море), пока не увидел Клэр.
Многие знакомые Джона Стрикленда ни за что не поверили бы, что новый автомобиль ему не по средствам. Он специализировался на лицензионных делах, дающих наиболее щедрые гонорары, и слыл среди своих коллег едва ли не самым преуспевающим адвокатом. Он усвоил манеру держаться уверенно, с сознанием правоты своего дела, что начисто сбивало с толку юрисконсультов из местных ассоциаций и вынуждало муниципальных чиновников давать разрешение на ночные клубы, «игорные лавки» и бинго- залы[7] в явно неподходящем для этого месте. По этой причине владельцы пабов, почасовых отелей и «игорных лавок» не скупились на гонорары, а его клерк умел запросить, и в начале семидесятых Джон зарабатывал без малого пятнадцать тысяч фунтов в год. И
