Уши — это было уж слишком. После этого Аль-Серрас оставил Малагу, уехала и его покровительница. Но он принял должность в Испанском институте культуры. Собирался сочинять музыку для нового правительства.
Гражданская война сделала невозможным мое возвращение в Мериду, и я остановился в отеле в Торрепауло, на лояльном республиканцам юго-западе. В начале 1937 года война добралась и сюда. Однажды утром я проснулся от рева самолетов, бомбивших город и прилегающие дороги. Затем на бреющем полете самолеты стали расстреливать толпы разбегавшихся людей. Волоча свою виолончель, я присоединился к исходу, держа путь в направлении той части горизонта, которая казалась менее задымленной.
Я отдал свои ботинки и носки немощному старику, который бежал из дома в одном нижнем белье и берете. Ноги сразу почувствовали невероятное тепло узкой дороги, которую бомбили так часто, что ее каменистая поверхность тлела как вулканический пепел. Молодые парни рвали свои рубашки на полосы и оборачивали ими ступни. Я сделал то же самое. Затем, вспомнив о большом куске хлопковой ткани, который держал в футляре виолончели для вытирания канифольной пыли, я сделать из нее нечто вроде плаща — прорезал в середине дыру и просунул в нее голову. Плащ хотя бы прикрыл плечи. Но даже сквозь тряпки, намотанные на ноги, я продолжал ощущать жар дороги. В конце концов я оставил виолончель на обочине, чтобы она не мешала мне идти быстрее. Лишь футляр со смычком продолжал болтаться у меня на шее. В тот момент музыка ничего не могла сделать для меня. Зато как хотелось мне заиметь пару ботинок!
Вечером я пришел в соседний город Сан-Рамон, где надеялся найти одного своего знакомого, покинувшего симфонический оркестр Саламанки. Я с трудом разыскал его дом. От развороченного верхнего этажа остались одни балки. Но первый этаж и подвальное помещение могли послужить укрытием, хотя в них не было ни водопровода, ни канализации, ни отопления. Коллега накормил меня холодным чесночным супом с хлебом. Я смазал йодом порезы, забинтовал разбитые ноги марлей и заснул самым глубоким в своей жизни сном. Спустя несколько часов, показавшихся мне минутами, я проснулся оттого, что кто-то стучал мне по ногам. Во сне это были острые камни жаркой улицы, впивающиеся в подошвы, наяву — винтовочный штык.
Националисты согнали нас в толпу: меня, приютившего меня друга и тысячи других людей. Стояла темень. Они погнали нас к арене, находившейся на краю города. Обшарили мои карманы и нашли обратный билет в Саламанку, теперь уже захваченную националистами, и мою визитную карточку. Меня вывели из шеренги, а большую часть остальных, в основном мужчин, но и нескольких женщин, затолкали внутрь. Послышался треск пулеметных очередей. Небо озарялось ужасным бледно-желтым светом. Не знаю, может ли нормальный человек уснуть в таком положении. Я смог. Заснул стоя. Открыв глаза, обнаружил перед собой его лицо: проницательные карие глаза, толстые щеки и безвольный подбородок.
— А ведь верно, — сказал он. — Мы практически одного роста. Может, я чуть повыше. Но вы без обуви. Где ваши ботинки?
Это были первые слова, адресованные мне Пакито Франко. Я был настолько поражен при виде его, что не нашелся что ответить.
— Я ничего вам не должен. Свой долг я вернул шестнадцать лет назад. Я только что отказался вмешиваться в судьбу одного своего родственника. Вам это известно? Скажите.
В голове у меня было пусто.
— Скажите, — повторил он.
— Сказать что?
— Скажите, что я ничего вам не должен.
— Вы ничего мне не должны.
— И это правда, — сказал он мрачно. — Я был ранен в живот. Много лет назад. Возможно, вы тоже из числа счастливчиков. Два ваших брата погибли, не так ли?
— Три.
— И ваш отец.
— Да. — Я слишком устал, чтобы бояться.
Он достал из кармана знакомый мне предмет. Компас, подарок моего отца Энрике. Если бы много лет назад я выбрал его, все сложилось бы по-другому. Он эффектно щелкнул крышкой и снова захлопнул ее.
— Мадрид, наш следующий пункт назначения, на северо-востоке. Компас еще работает. Видите? Я никогда не потеряюсь. Настоящий человек всегда знает, куда он идет, что он делает и почему.
Он оттолкнул меня от стены, возле которой я стоял. Следуя интуиции, я направился к воротам арены, через которые прошло так много людей. Но он заставил меня повернуть обратно. Я шагал, ожидая выстрела в спину, который свалит меня с ног, как это было с женщиной на площади несколько месяцев назад.
В отличие от Франко я не знал, куда иду, но инстинкт самосохранения подсказал, что надо просто идти вперед. Через час я оказался на окраине города. Чуть позже, в тот же день, я сидел в поезде, направлявшемся на восток по южной кромке националистической территории к одному из немногих оставшихся в руках республиканцев анклавов — Барселоне.
Город выглядел странно, словно вывернутый наизнанку. В середине торговых улиц были навалены мешки с песком, возле которых стояли плетеные кресла и деревянные кресла-качалки. Сновали люди с булыжниками в руках — шло сооружение баррикад.
Но единства действий у защитников Барселоны не было. Разные группировки боролись друг с другом: анархисты против сталинистов, сталинисты против троцкистов, солдаты и штурмовая гвардия против неофициальной милиции. Город сдался еще до того, как им овладели франкисты. Но я застал его в состоянии умеренной взъерошенности, еще не потерявшим надежду. Мало кто из жителей Барселоны видел то, что довелось видеть мне: бомбардировщики, расстреливающие безоружных людей с бреющего полета, арены для боя быков, превращенные в места казни. Позднее все это придет и сюда.
Я продумал план отъезда из Барселоны. Но прежде чем приступить к его осуществлению, нанял автомашину, которая отвезла меня на юг, в Кампо-Секо. Пока водитель, ждавший на улице, ворчал по поводу дороговизны бензина, причитая, что я мало ему заплатил, я вскарабкался по лестнице родного дома. В гостиной обнялся с сестрой и ее сыном Энриком, который так вырос, что я не узнал его, и матерью. Она стала сильно сутулиться: для того чтобы посмотреть мне в глаза, ей пришлось задрать голову, что привело ее в смущение.
Мы вчетвером обменялись новостями. Я описал улицы Барселоны. Они рассказали о нехватке продуктов. При этом они невольно заглядывали мне за спину, словно я прятал там подарки. Но я не привез ничего, кроме приглашения. Я надеялся, что родственники отправятся вместе со мной во Францию. Но племяннику понадобилось куда-то отлучиться, и он, извинившись, ушел. Луиза, приглаживая первые седые волосы на старомодной короткой стрижке, больше беспокоилась о рисе, который оставила вариться на кухне. Маму же больше всего волновало, сумею ли я перетащить от балконной двери к обеденному столу тяжелое кресло. Я справился с этой задачей, физически ощущая, как утекает бесценное время.
Они хотели, чтобы я остался обедать.
— Ты не приехал на похороны Тии, — с упреком сказала мать. Я знал, что старшая сестра моего отца скончалась год назад.
— Я не мог. Нас разделяло полстраны…
Ее не интересовали мои извинения. Она принялась считать стоящие у стола стулья.
— Мам, оставь стулья в покое. Послушай. Я говорил вам о Франции…
Она снова начала пересчитывать стулья.
— Стульев достаточно, — сказал я. — Нас всего четверо: ты, я, Луиза и Энрик. Только четверо. И мне стул не нужен. К тому же скоро может случиться так, что стулья вообще никому не будут нужны. Пожалуйста, выслушай меня.
Она побрела в сторону кухни. Я бросился за ней, схватил еще один стул и потащил его в гостиную.
— Луиза! — прокричал я в сторону кухни. — Иди сюда.
— Сейчас, только за рисом присмотрю, — ответила сестра.
