Мигель встает, чтобы уйти. Он направился к лестнице, и я ждал, что вот-вот услышу, как он спускается вниз. Но он вместо того пошел наверх, на третий этаж, к маме.
— Дон Мигель, я с вами, — сказала Тия.
— Стойте где стоите, — приказал он.
— Фелю, что он делает? — прошептала Луиза.
Мы точно знали: неженатые мужчина и женщина не имеют права встречаться в спальне и вообще в зоне видимости любой кровати. Именно по этой причине у нас в Испании еще лет десять не было профессиональных сиделок, не считая нескольких плохо обученных монахинь. Смерть, по-видимому, была предпочтительнее бесчестия.
Я услышал, как дон Мигель три раза негромко постучал в дверь.
— Я не желаю вас видеть! — прокричала из-за двери мама.
— Дверь заперта, — сообщил нам дон Мигель. — Кто-нибудь, принесите ключ!
Никто не двинулся с места. Дон Мигель повторил свое требование. Я начал вставать из-за пианино.
— Молодец, Фелю, — охрипшим голосом прошептала Тия. — Отнеси ему ключ. Он в верхнем ящике, на кухне, черный такой.
— Я не понесу ему ключ, — отказался я.
Но я уже встал. Зачем?
— Я хочу ей помочь, — прикусив губу, проговорил я.
Дон Мигель продолжал стучать в дверь.
— Давай, Фелю, — подала голос Луиза, — пожалуйста. Скорее!
— Чем ты ей поможешь? — ворчливо буркнула Тия.
— Надо выгнать его из дома! — предложил я.
— Нельзя. Он известный в городе человек…
— Ну и что? А мы отсюда уедем, — сказала Луиза. — Переедем в другой город!
— Везде одно и то же, — неожиданно спокойно сказала Тия. — Это должно было случиться. Вы увидите. Уж лучше так, чем…
Она шмыгнула в кухню и вернулась с черным ключом в руке. Луиза еще раз окликнула ее, но Тия продолжала медленно подниматься по лестнице. Я все пытался придумать, что же сделать. Жалко, что Энрике нет дома. Но я так ничего и не придумал. Ничегошеньки не предпринял. Не послушался своего сердца. Наверное, тогда я и потерял там его частичку.
Наверху мама кричала через закрытую дверь:
С грохотом распахнулась дверь, мама снова крикнула:
Тия вцепилась пальцами мне в плечо:
— Играй! Как можно громче! Ради своей сестры.
Я ничего не понимал, но потом сверху донеслись звуки, которые были хуже крика. Тогда я начал играть, ненавидя себя за то, что музыка может не остановить происходящее наверху, а лишь заглушить его.
В ту ночь я долго не мог заснуть. Мама не покидала своей комнаты даже после того, как ушел дон Мигель. Она впустила к себе только Тию. С каждым порывом ветра, с каждым скрипом пола я вздрагивал, боясь, что возвращается дон Мигель. Из головы не шли звуки, которые я слышал из маминой комнаты, и мелодии, которыми я пытался их заглушить.
За час до рассвета я прокрался в мамину спальню, вытащил из ящика ночного столика Библию, достал хранившиеся в толстой книге письма, на цыпочках спустился в кухню и зажег свечу. Письма оказались сильно потертыми на сгибах. Я еще мог представить себе, что мама читает и перечитывает первое письмо от папы, со штампом таможни и датой — 1898 год. Но меня удивило состояние второго письма: желтоватый листок покрывали темные пятна. Письмо чуть не развалилось у меня в руках на три части по сгибам — явное свидетельство того, что его множество раз разворачивали и снова складывали. Рядом с карикатурой, нарисованной Аль-Серрасом на самого себя, красовалось пятно от воска.
Почему же мама никогда не обмолвилась мне, что серьезно отнеслась к его содержанию?
— Осторожно, Фелю! — услышал я шепот у себя за спиной. — Смотри не порви его. Оно нам может пригодиться.
Я вздрогнул и чуть не опрокинул свечку. Обернувшись, я увидел ее лицо, наполовину скрытое темнотой. Я боялся в него смотреть, но, когда все же посмотрел, испытал огромное облегчение, не обнаружив ни синяков, ни других отметин. Я напустил на себя вид, говорящий: что ни делается, все к лучшему. Я надеялся, что мы не просто уезжаем из Кампо-Секо, а устремляемся в лучшее будущее.
ЧАСТЬ II. Барселона, 1907
Глава 4
— И как давно он играет? — спросил дон Хосе маму после того, как мы вручили ему в Барселонской консерватории письмо от Аль-Серраса.
— На скрипке два года. Он способный ученик, даже без хорошего учителя. На фортепиано примерно столько же. Его отец…
— Нет, сеньора, — прервал ее профессор. — Я имею в виду, как давно он играет на виолончели?
— Он пока не играет, но страстно желает научиться.
Профессор что-то тихо пробормотал.
— Это ведь очень редкий инструмент, — сказала мама. — У него не было возможности…
— Редкий? Ах, если бы… — вздохнул он, взглянув на окружающих его учеников. Один мальчишка, приблизительно моих лет, постукивал смычком по колену. Девочка зевала.
— Я не работаю с начинающими, — сказал дон Хосе. Увидел, как приуныла мама, и предложил: — Учитывая, что вы приехали издалека, я могу порекомендовать репетитора, который будет давать вашему сыну частные уроки.
Он взял ручку и достал из кармана пиджака листок бумаги.
— Но где же Фелю будет жить? У нас в этом городе нет родственников. Мы надеялись на школу- интернат, возможно, на стипендию…
— У вашего сына нет выдающихся способностей. И, если позволите мне быть откровенным, он уже староват для того, чтобы осваивать новый инструмент.
— Староват? Да ему же всего четырнадцать!
— У меня способных виолончелистов больше, чем требуется всему миру. Может, вам удастся подыскать ему какое-нибудь дело, чтобы он не обременял вас и вашего мужа.
— Мой муж скончался.
— Соболезную, — сказал дон Хосе, быстро черкнул что-то на листке бумаги и протянул его маме: — Извините, меня ждут ученики.
Мама медленно шла по бульвару Рамблас — главной улице Барселоны. Наверное, мне тоже следовало чувствовать себя удрученным, но город излучал такую энергию и надежду. На двухполосном отрезке шоссе
