спросил меня еще о двух портретах Махи, герцогини Альбы.
В музее я узнал, что Гойя рисовал герцогиню дважды, в одной и той же откровенной позе, провокационно откинувшейся — на одной картине одетой, на другой — обнаженной. Когда граф задал мне этот вопрос, мне не составило труда вспомнить последнюю картину, особенно смущавшие меня детали: свечение белоснежного тела и маленькие пальчики на ногах, подобная апельсину округлость ее груди. Я описывал картину в течение нескольких минут, и тут до меня дошло, что граф не просто устроил мне урок. Он использовал меня в качестве своих глаз, как замену того, что потерял сам. Я не был против, но заметил, что во мне крепнет необходимость, так сказать, соответствовать, при моих придворных обязанностях это становилось для меня все более привычным.
— Ходят слухи, что они были близки, — сказал граф. Наш разговор явно доставлял ему удовольствие. — Обнаженная, она надела кольцо, говорящее «Гойя». Вот так художник ввел себя в картину.
Он сделал паузу, и я с запозданием понял, чего он ждет, — что я рассмеюсь. Не дождавшись, он сказал:
— Прости, это всего лишь игра слов.
— Урок от Гойи? — спросил я для того, чтобы сменить тему.
— Там сотни таких уроков. А будешь там снова, то обрати внимание, как плохо прописано лицо обнаженной Махи. Плоское и желтое. Гораздо менее реалистичное, чем лицо Махи одетой. Это не вызов женщинам, Фелю, а, возможно, предупреждение мужчинам. Даже художника, судя по всему, подводит зрение, если женщина раздета. Запомни это.
— Хорошо, я обещаю, — пробормотал я, радуясь, что наконец-то можно вернуться к грамматике.
После обеда у нас с Исабель было второе занятие. Она открыла дверь салона, одетая в то же самое простое белое платье, что было на ней в первую нашу встречу, но на этот раз оно было перетянуто ярким красным поясом. У меня перехватило дыхание.
— Ты думал обо мне? — спросила она.
Я подумал о тех часах, что провел без сна этой ночью: в голове проносились картины прошедшего дня, я жалел о своей застенчивости.
— Ты выглядишь как Маха! — прошептал я.
— Как кто?
— Как герцогиня Альба.
Исабель лукаво улыбнулась. Подходя к дивану, она сказала:
— Знаю, отец посылал тебя в Прадо. Так ты говоришь о картине, где герцогиня с маленькой белой собачкой?
— Нет, о той, где она лежит на узкой кровати, опершись на подушки.
— Вот так? — Она подогнула ноги под себя и откинулась.
— С руками, заложенными за голову.
Ее улыбка стала еще шире, и она спрятала руки под прическу. Ворот платья раскрылся, и я смог различить выпуклость ее груди.
— Маха прелестна? — спросила она.
— У нее… маленькие ножки.
— Тебе понравилось, Фелю?
— Не то чтобы… — промямлил я.
Исабель неожиданно встала, сверкнула довольной улыбкой и направилась к фортепиано:
— Ну что, готов?
Мы играли целый час. Страсть к музыке вдохновляла мою душу, лучи невидимого света слепили мне глаза, и в тот момент я поймал себя на мысли, что мой взгляд сфокусирован на Исабель, я откровенно рассматривал ее тело — вздернутый подбородок, упругость плеч, изгиб спины. Меня никогда особенно не волновала реакция других людей, даже если выражение моего лица имело все признаки подобострастия лабрадора-ретривера, ожидающего награду.
Мы закончили играть, Исабель вернулась на диван и приняла позу Махи, указывая мне на пол. Я посмотрел под ноги, полагая, что она что-то обронила. Она повторила свой жест, но уже настойчивее, пока я не понял и не опустился на колено перед ней. Протянув левую руку к ее груди, помедлил, пока она, выгнув спину, не придвинулась ко мне, приглашая провести пальцем по просторному вырезу платья.
— Они грубые, — сказала она, закрыв глаза.
Я ответил недоуменным ворчанием.
— Твои пальцы.
— Да, мозоли, — пробормотал я, пытаясь дышать спокойно. — От прикосновения к струнам.
Она рассмеялась, уловив в моем голосе животное нетерпение. Это на мгновение привело меня в чувство. Она же не унималась, подняла блестящее белое платье выше колен, и я придвинулся ближе.
— И это ты считаешь компенсацией потерянного времени? — спросила она.
— И это ты называешь частными уроками? — ответил я, пытаясь повторить ее уверенные интонации.
Я был благодарен за все, что она знала, и за все, что она позволяла. Мы молчали несколько минут, пока ее дыхание не стало таким же прерывистым, как мое.
— Другой рукой, — простонала она.
— Что? — не понял я, потянувшись к ее рукам.
— Да не моей. Твоей, — сказала она нетерпеливо. — Своей правой рукой.
Она тяжело дышала, изгибалась, а я, повинуясь ее пальцам, направлявшим мои, осмелился под слоями шелка и хлопковой ткани дотянуться до мест, о существовании которых прежде даже не смел думать.
Она, не переставая стонать, подсказывала мне, что делать, но я ничего не соображал, не хотел соображать, пока в какой-то момент, переходя на музыкальный итальянский, она просто не прокричала фразу, которую я не мог не понять:
Наконец она задрожала и стиснула крепко колени, сжав на секунду мою руку. Я подумал, что сделал ей больно или вообще что-то не то, но мечтательное выражение ее глаз вселило в меня уверенность. Она потащила меня на диван, и тут я оказался на ней.
Все было окончено, толком не успев начаться. Мое удовольствие длилось всего несколько секунд, пока его не смыло потоком смущения. Я начал соскальзывать с нее, застегивая брюки, но она притянула меня обратно.
— Как и во всем, в этом деле важна практика, — сказала она.
— Но это должно продолжаться дольше.
— Стремительность хороша однажды, но сейчас время для более медленной части. Как в сонате.
— Так это часть наших музыкальных занятий?
— А что говорил мой отец?
— О, пожалуйста, не говори о своем отце, — простонал я и попытался прикрыть ее обнаженную грудь, которая и в самом деле походила на грудь герцогини Альбы, разве что была мягче. Исабель решительно пресекла мои попытки одеть ее.
— Не просто сотрудничество, а два голоса, сливающиеся в один. Вот что он говорил. Именно этому я намерена научить тебя.
На этот раз рассмеялся я, но ее лицо оставалось серьезным.
— Если ты не будешь знать, когда подождать, а когда поторопиться, как другому доставить удовольствие, ты не станешь ни хорошим любовником, ни хорошим музыкантом.
— Так ты заботишься обо мне, Исабель?
Она закатила глаза:
— Разве этим я не помогаю тебе?
Не важно, что я пытался проявить чувство любви, она оставалась обезоруживающе беспечной. В конце концов я просто сказал:
— Можем мы снова исполнить крещендо, но более медленно на этот раз? — Это были именно те
