— Недурно! Ты заслужил прогулку, и сегодня прекрасная погода. Когда ты в последний раз выходил из дворца?
Он послал меня с поручением купить канифоль и струны для скрипки в магазин неподалеку от Пласа Майор. Я шел по улице, а метроном все еще звучал у меня в голове, и я невольно подстраивал свой шаг под его тиканье, пока до меня не дошло, что я занимаюсь ерундой. Если я намерен пройти по жизни строевым шагом, то мне следовало бы присоединиться к Энрике в Толедо. Раздраженный этим открытием, я попытался изменить походку на более быстрый, аритмичный, размашистый шаг. Но заставить себя сбиться с ритма оказалось делом более сложным, чем на него настроиться. Принудительная походка причиняла боль моей слабой ноге, и спустя время я сдался. Выполнив поручение графа, я миновал королевскую булочную, разглядывая выставленную в окне выпечку, и повернул обратно. На большой площади я сел на скамейку и стал наблюдать за детьми, гонявшими мяч по пыльным каменным плитам.
Как прежде звучало для меня вибрато? Как мед. А виолончель? Более глубокие ноты я сравнивал с шоколадом, самую высокую струну — с лимоном. В эмоциональном плане — приятный трепет наряду с болезненным напряжением. Ничего похожего на машинальное копирование, на тиканье часов.
Кому-то приятно понимать, что все вокруг может быть спланировано и измерено. Это психология зрелого человека. Но не думаю, что когда-нибудь смогу вернуть прежнее отношение к вибрато, так же как никогда больше у меня не будет такой легкомысленной связи с женщиной, как та, что была с Исабель.
Перед началом работы над очередным музыкальным произведением мы с графом часами, до того как смычок прикоснется к струне, обсуждали его в деталях, как скучные генералы строят планы, сидя в палатке. Мы разговаривали, спорили, соглашались друг с другом, и я считал тяжелые кивки графа выражением уважения ко мне. Однажды, после того как я сыграл новую сонату, граф сказал:
— Моя дочь могла бы кое-чему поучиться у тебя: дисциплине, самоконтролю. Но… — Я напрягся. — В этой пьесе все-таки кое-чего не хватает.
— Чего же?
— Экспрессии.
— В какой части? — Я подтолкнул к нему листок с нотами, но он его не взял.
— Во всей пьесе.
Мне казалось, он шутит. Я громко рассмеялся и приготовился записывать его замечания. Граф уставился на меня, как будто я собирался подбросить в воздух птицу, которую мы только что с ним препарировали. Более того, его взгляд выражал, что я к тому же полностью уверен, что эта птица полетит, вместо того чтобы рухнуть на землю.
— Что же я должен сделать, маэстро?
— Я думаю, перерыв в учебе.
— Но это единственное мое занятие.
— А это тебе решать. Я сделал все, что в моих силах, для того чтобы поднять уровень твоих знаний, но тебе всего-навсего семнадцать лет. Ты же пытаешься выглядеть старше и действовать как взрослый.
Как взрослый? Но именно он придал трезвости моему отношению к музыке. Именно он стал относиться ко мне холодно, чуть ли не враждебно, когда я, неоперившийся птенец, вступил в интимные отношения с его дочерью.
— Поживи пока с музыкой.
— Что вы имеете в виду —
Его тон стал раздраженным:
— Ты думаешь, что станешь гениальным виолончелистом за одну ночь? Без борьбы? Без проб и ошибок? Ничего у тебя не получится. Запомни, что я сейчас скажу. — Он понизил голос. — По просьбе короля я какое-то время буду занят официальными делами. Дам тебе знать, когда мы снова сможем приступить к занятиям. Пока же будешь участвовать в квартете: три моих ученика и четвертый ты. Вы будете встречаться каждые вторник и четверг. И надеюсь, у тебя не будет неприятностей вроде тех, что были с моей дочерью.
Прежде чем попрощаться, я хотел разузнать у него подробности его «официальных» дел, но он проигнорировал все мои вопросы.
— Тебя никогда прежде не интересовала политика, Фелю. Ни о чем не беспокойся, кроме как о себе самом.
Но разве не сам он говорил мне, чтобы я интересовался не только музыкой?
— Развивай свои интересы, — повторил он. — Но не забывай, кому ты служишь. И не суй нос не в свои дела, прошу тебя.
Меня не интересовали придворные интриги. Я знал, что кортесы и королевский кабинет министров часто менялись: не успевал запомнить имя министра, как ему на смену приходил другой; каждая такая перемена ущемляла одних и обогащала других. Но я не знал, было ли так всегда и что это означает для будущего короля и Испании.
На самом деле меня интересовали две вещи. Во-первых, внезапное исчезновение из моей жизни графа — этот факт только усиливал мое собственное упрямство. И во-вторых — избыток свободного времени, этот классический источник неприятностей. Без занятий я засиживался за обеденным столом, бродил по коридорам дворца, задерживался у распахнутых дверей в обществе камеристок и придворных учеников. Я не задавал им вопросов, а просто слушал, пользуясь среди них репутацией спокойного молодого человека, у которого рот всегда на замке.
Повар рассказывал мне о короле:
— Он в восторге от мальчугана, который переставляет игрушечных солдатиков с места на место, а больше ничего не умеет делать.
— Неугомонный, — соглашался с ним человек, единственной обязанностью которого было стирать пыль с сотен склянок в дворцовой аптеке.
Другие использовали похожую лексику, критикуя короля за то, что он вносит разлад в правительство каждый раз, когда вмешивается в парламентские дела. Говорили, что он непоследователен и тороплив, озабочен только укреплением своей власти. Короля знали как давнего и фанатичного сторонника армии, но его растущие связи с церковью беспокоили население столицы. Католическая церковь разбогатела за последние годы, она владела одной третью испанского богатства и вкладывала деньги не только в плантации, но и в банки, железные дороги, судоходство, даже в кабаре. Она поддерживала промышленников в ущерб рабочим, ее контроль над школами я успел прочувствовать на своей шкуре еще дома, в Кампо-Секо.
— В чем грех либерализма? — допрашивал нас преподаватель катехизиса.
— Это самый тяжкий грех против веры, — отвечали ученики в один голос.
— Является ли грехом для католика чтение либеральной газеты?
— Он может читать только «Биржевые новости».
В настоящее время либералы развертывали кампанию за то, чтобы некоторые незарегистрированные церковные ордена начали платить налоги. Пойдет ли король на то, чтобы обязать церковь платить свою долю? Кроме того, он один раз уже обидел церковь, женившись на Эне, новообращенной католичке. Если он не сделает сейчас серьезных шагов и будет продолжать относиться к политике как к спорту или искушению, то с требованием перемен выступят другие. Анархистские профсоюзы объединились в мощную Национальную конфедерацию труда. В отдаленных провинциях назревали мятежи.
Обитатели дворца заметили, что король стал меньше отдыхать и больше времени проводить в комнатах для приема гостей и галереях с мраморными полами. Он постоянно менял одежду, по пять и более раз на дню. На каждую важную встречу он надевал новый костюм. И с удовольствием присутствовал на военных парадах, которые проводились все чаще.
Однажды я был ему представлен.
— Музыкант? На чем играешь?
— Струнные. Виолончель, ваше величество.
— И как ты ходишь с нею?
