Шальной луч солнца, удачно отразившись от клинка, ослепил одного из врагов. Тот мотнул головою, рука, держащая меч, чуть дрогнула. Удар — и хлынувшая из горла кровь чёрным потоком залила белоснежный бурнус. «Спасибо, Дева!», — одними губами прошептал Гвидо. Оставшийся в живых мусульманин, прорычав что-то на своем дьявольском наречии, с удвоенной яростью бросился на него. Но ярость — не лучшая спутница для воина. Короткий обмен ударами — и конь араба, лишенный всадника, бросился в сторону, внося еще большую сумятицу в ряды сражающихся.
— Марта… — начал молодой рыцарь заветный клич, но что-то горячее и острое вошло в его спину, и Гвидо фон Тирпенау понял, что видел в миг смерти молоденький оруженосец.
Небо. Огромное, синее небо и медленно проступающий на нем Лик.
Третий
Главное было — не думать о маме.
О своей маме, вестей от которой не было с октября, только политрук часто упоминал в вечерних беседах героических ленинградцев, о самой красивой и доброй, так любящей его…
Не думать.
И о чужих матерях — тоже не думать. Ведь не только у него и у любого из сидящих рядом с ним в наспех выдолбленной траншее была мама — она была и и у того, кто сейчас пойдёт на него с коротким автоматам наперевес, у того, кого он ненавидел всей восемнадцатилетней душой, у того, кто был виноват во всем.
Не думать! Но разве можно не думать о маме? Ведь это её он, Серёжка Мальков, защищает от врагов…
Восемнадцать ему исполнилось месяц назад, в самом начале февраля. Тогда он жил у тётки в Свердловске, в эвакуации. Утром после дня рождения Серёжка пришёл в военкомат. А сегодня был его первый бой. Он всё хорошенько запомнил: куда нажимать, как разворачивать удобную тушку пулемёта. У него здорово получалось, его даже хвалили. Но сегодня стрелять будет Владимир Степанович, его Первый Номер, а Серёжка будет только следить, что бы не переклинило ленту и подцеплять новые — вон, сколько цинок аккуратно уложено в стопку Владимир Степанович уже совсем взрослый, ему двадцать четыре, он из Куйбышева и так смешно говорит букву «о», будто она у него — всегда большая. У Владимира Степановича есть жена и дочка. «Бабоньки мои» — говорит он о них… И мама у него тоже есть.
Не думать о маме!
Впереди, на не стаявшем снегу, показались фигурки — совсем крошечные, шахматные. Они вырастали, превращаясь в хорошо знакомые силуэты из тира. Фашисты шли молча, накатывая лавиной. «Огонь!» — крикнул командир. Владимир Степанович начал стрелять.
Тот, кто говорит о музыке боя — никогда в бою не был. Нет музыки. Адская волна взрывов, выстрелов и криков мгновенно обкладывает уши. Если тишина — это когда ничего не слышно, то в бою царит тишина. Все сливается в единый гул, едва воспринимаемый слухом. В бою нельзя разобрать команду или крик о помощи. Можно только увидеть, почувствовать. Почувствовать — лучше. Поэтому, если в бою кричат — кричат не для того, что бы быть услышанными. Что бы услышать. Хоть что-то.
Серёжка тоже кричал. То ли «Ура!», то ли «За Сталина!», то ли просто громко и неумело матерился. Кричал и Владимир Степанович, и молодой командир с «Красной Звездой» на груди. Кричал рыжий боец Василий, запихивая назад лезущие из распоротого осколком живота сизые внутренности. Кто-то уже не кричал. Просто валялся нелепым кулём. Таких становилось все больше.
Шум боя внезапно изменился. Владимир Степанович стукнулся головою о кожух пулемёта и завалился набок. На лбу его пузырилось чёрное. Серёжка всхлипнул и, кинувшись к пулемету, стал стрелять сам. Только бы не заклинило ленту. Только бы не заклинило ленту. Только бы…. Мамочка! Не думать о маме!!! Почему — не думать? Теперь уже, наверное, можно.
Мама…
Четвёртый
— Иншалла-а! — протяжно затянул Мохаммад-саудит.
— У-алла-акбар!!! — подхватил отряд, обрушиваясь на вошедшую в ложбину колонну. Славное дело, мужское дело — война! Запах вражьего страха ласкает ноздри. Аллах сегодня будет доволен. Пришедшие на его землю будут уничтожены и никакие духи Джиенны не помешают установлению справедливости.
Гафур, перехватив автомат, бежал одним из первых. Сегодня старшие снова будут гордиться им. А потом, когда неверные собаки уберутся в свои проклятые города, воины Аллаха (да будет свято имя Его!) настигнут их и там. Аллах велик!
Гафур не очень хорошо представлял, как это будет. Так говорил мулла, так говорит имам Мохаммад — они знают. Мохаммад многое видел. Воевал здесь с пришедшими с севера шурави, сыновья которых убивают теперь правоверных в горах Ичкерии, с аврамитскими собаками, захватившими священный Иерусалим. С самыми главными врагами, живущими далеко-далеко, в огромных домах, построенных для них Иблисом, воевал тоже. Он много воевал, Мохаммад-саудит, сын горячей аравийской земли, родины Пророка. Побольше таких воинов — и американские бомбы никогда не упали бы на их землю. Жаль, что маленький Гафур не мог участвовать в тех битвах. Ничего! О нём еще услышат. Сам благословенный Усама, низвергший гяурские святыни в сердце их могущества, обратит на него свой взор.
— Иншалла! — закричал Гафур, нажимая на крючок.
Первая и последняя машины колонны уже дымились, подбитые гранатомётчиками. Гяуры выпрыгивали, пытаясь наладить оборону. Трусы. Мужчина не должен защищаться, он должен нападать, не давая врагу времени на ответный удар. Гафуру хорошо видел лица неверных: молодые, испуганные. Еще бы. Для них смерть — что-то непоправимое, страшное. Для него же, воина Аллаха (да будет свято имя Его!), это дорога в иной мир, где его ждет невыразимое блаженство. И гурии. А раз так — нужно погибнуть, уничтожив побольше врагов. Лучше бы, конечно, ему умереть не сегодня: у него ещё слишком мало заслуг.
Юноша видел, как скошенные кинжальным огнем, падают иноземные солдаты и воины его отряда. Как благородный Мохаммад в сумятице боя нашел мгновение, чтобы милосердной пулей прекратить страдания раненного Файзуллы. Файзулла теперь там, у подножия престола Аллаха (да будет свято имя Его!), гуриям о своих подвигах рассказывает, шербет виноградом заедает. Хорошо ему. Один из чужаков, обезумев от страха, бросился куда-то в сторону, выделывая нелепые зигзаги. Убегающего срезала чья-то короткая очередь.
Начиналось самое интересное: рукопашная.
Гафур, ловко развернув автомат, ударил оказавшегося совсем близко гяура в лицо. Почувствовал, как хрупнула кость. Он очень силён — маленький Гафур, сын кандагарского шорника. Кто-то из отряда уже хвастливо показывал единоверцам отрезанную голову гяура. Голова глупо пучила глаза. Хвала Аллаху, Великому и Милосердному. Победа! Алла-акбар!
Внезапно, перекрывая шум боя, послышался рокот. Гигантская тень вертолёта темным пятном наползала на воинов газавата. Застучали вертящиеся на турелях пулемёты. «Как же так», — с детской обидой подумал Гафур. — «Мы победили, а они…»
Они всегда брали чужой силой. Силой мёртвого железа и грязной бумаги с кощунственными изображениями. Хитрыми речами политиков и дьявольскими выдумками мудрецов. И никогда — доблестью. Значит, гурии будут уже сегодня, прямо сейчас. Сейчас? Иншалла!
Первый
