меня, как букеты цветов, а я то ласкал их, то отгонял. Мне было так свободно и хорошо, как никогда еще не было ни в жизни, ни в снах.
Но тут я, конечно, проснулся, разлепил глаза, потянулся, хрустя костями. Огляделся. Напротив лежит мой соседушка, задрав морду, раскрыв пасть. Безобразно храпит, острый кадык ползает по горлу туда-сюда. В комнате холодно, пахнет носками, портящейся картошкой… Нет и следа от прелестей, подаренных сном. Все как всегда, как каждое утро.
Вспоминаю вчерашнее. Что-то там было, одновременно хорошее и грустное. Да, было: встретил знакомого парня из Абакана, тот, захлебываясь от восторга, рассказал о недавнем фестивале эсхатологической песни «Последняя осень». Групп двадцать, сказал, играли. А меня вот не пригласили. Забыли, наверное, просто — давно ведь я в Абакане не появлялся, а когда приезжаю, то пью сижу где- нибудь у Сереги Анархиста или с другом своим, бывшим барабанщиком Олегом Шолиным, а им на фестивали и прочие общественные события давно наплевать… Да если б и пригласили меня на эту «Последнюю осень», вряд ли бы я выступал — тексты песен своих забыл, к гитаре года два не прикасался. Монтировщик я — тупой, злобненький, вечно похмельный рабочий сцены…
— О-о, а-а-ах-х, — Лехин храп сменяется стоном, он надсадно взглатывает, кадык судорожно пляшет на горле. — О-ой… Сколько время?
Нахожу взглядом будильник:
— Половина девятого.
— У-у, ну что ж это такое? — Почесываясь и кряхтя, Лёха сползает с кровати. — Вечно не вовремя!..
— А я сон видел класснейший, — не могу не поделиться. — Будто я миллионером стал. Даже не миллионером, а вообще… Лежу в таком кресле раздвижном, пляж вокруг, загорелые телки такие, типа мулаток. Яхты, виллы разноцветные, солнце такое. — Проглатываю слюнку, слюнка кислая, отравленная ядом гниющих зубов. — Так все реально, как на самом деле. И я, представляешь, хозяин всего. Могу делать что захочу, вообще… Передо мной столик мраморный, ананасы, кокосы…
— Хуёсы! — гавкает Лёха. — Достал уже, свинота! Итак настроения нет.
Натягивает штаны, подбирает с пола обрывок местной газеты «Власть труда» и выходит из комнаты, а я отворачиваюсь к стене, кладу ладони под щеку, как маленький. Зажмуриваюсь. И вот снова золотой песок, молодые мулатки в ничего не скрывающих купальниках, снова яхты, виллы, кокосы. И сам я — здоровый, богатый, всемогущий. Развалился в кресле и аж покряхтываю от счастья. Но… но теперь это не живое всё, не настоящее, оно как разрисованный щит, какой есть в абаканском парке «Орленок» возле ларька фотографа. У меня, у мулаток вместо лиц — черные дырки, и любой желающий может всунуть туда свою небритую, уродскую рожу.
Коротко, вскользь стукнули в дверь и тут же открыли. Кто-то вбежал. Сопение, топот незнакомых ног… Я дернулся, еще не успев раскрыть глаза, сел, сжал кулаки, приготовился к драке…
Нет, это всего-навсего Павлик, только изменившийся почти неузнаваемо — вместо прежнего линялого барашка задерганный, на трех дрожащих лапах, скулящий песик.
— Не получается! Ничего не получается! — мгновенно наполнилась комната его вскриками. — Всё, амба мне, парни! Полный крышак!.. О-ох, твари, подонки… Как же теперь?!
— Ты чего? — Я стал одеваться.
— Ромка, мне конец, конец, понимаешь? — рыдающим голосом провопил Павлик. Упал на незаправленную кровать Лехи. — Влип глобальнейше!
— Да толком скажи.
Вытряхиваю из пачки две сигареты. Одну себе, другую Павлику. Закурили.
— В общем, Ромка, такое дело… Предложили мне подзаработать… Семь тыщ навара… Э-э!.. Короче, гаш перевезти из Кызыла в Красноярск.
— У!
— Ну, мы с мамой… с Оксаной посовещались. Денег же надо… Решили так, что поеду. Многие ездят, этим живут. Договорились тут, в общем, поехал. Дали мне штуку аванса, ну и на дорогу… Деньги потратили сразу, ясное дело — Ксюхе сапоги на зиму…
— Кайфе-ец! — преисполненный глубокого удовлетворения выдох Лехи.
Увидел Павлика и моментально осунулся, как обычно, когда обнаруживает в нашем жилище постороннего без выпивки и жратвы.
— А, привет, — лениво пожал руку гостя, попросил освободить кровать.
Павлик перебрался на стул, заскулил по новой:
— Вот, попал я, парни, не выбраться. Прогорел, как последний лошара!.. — затушил-затыкал окурок в пепельнице, повторил Лехе то же, что до этого успел рассказать мне.
Я тем временем поставил на плитку чайник, привел в порядок постель, стал расчищать стол. Лёха, мало реагируя на скулеж гостя, развалился на кровати, уставился в потолок.
— Короче, сел в автобус и поехал в Кызыл этот гребаный. Гадство, проклятое место!
— Почему это? — я слегка обиделся за свою малую родину.
— Ну, так влипнуть!.. На сколько я влип?! — Собрав лоб в жиденькие морщинки, Павлик считает: — Грамм стоит у них семьдесят. Пятьсот граммов — это сколько? Пятьсот на семьдесят… М-м, не соображу… — Он шевелит губами, загибает пальцы, но сосчитать не получается, мы тоже не в состоянии ему помочь. В конце концов Павлик машет рукой: — А, всяко разно хрен расплачусь… В общем, приехал в Кызыл рано утром. Я на ночном решил, это удобней… Встретился с парнями, получил товар — пять брусков по сто граммов. Сел ждать рейс на Красноярск в кафе рядом с вокзалом. С собой ни кропалика, трезвый до прозрачности, даже пива выпить боялся. Чики-чики всё — интеллигентный молодой человек с томиком Стивена Кинга…
Я посмотрел на Павлика, на его высушенное многолетними укурами личико, на фигуру дистрофичного подростка и не выдержал, хмыкнул. Он не услышал, слава богу, он слишком занят рассказом:
— Сел в автобус одним из первых. Сразу на заднее сиденье. Пакет с гашем под сидушку засунул. Знаете, в этих старых «Икарусах», где мотор, там вечно сиденья раздолбанные, а под ними сор всякий. Вот мне парни и объяснили, что там самое надежное место, чтоб тарить… Все путем, короче, занял свое место, какое в билете указано. Трезвый, чистый, послушный. Поехали. Вечер уже, в салоне темно, спокойно, я задремал. Все путем. И тут — трясут за плечо… Свет, возня, надо мной мент: «Уважаемый, прошу пройти на досмотр». А это мы уже у Ермаковского стоим, у таможни. Ну, знаете?
— Еще бы! — с готовностью отзываюсь. — Вот в натуре хреновое место. Меня там каждый раз так потрошили, до носков.
— Во-во, — Павлик вздохнул и закурил чинарик из пепельницы. — Так же и меня ошмонали, к паспорту придрались, что прописки нет, но отпустили, даже счастливого пути пожелали. Еще там каких-то проверили тоже… Все нормально, но в башке-то молюсь: «Лишь бы затарку не пропалили». И тут, только собрался в салон залезть, мне: «Пройдемте!» И под нос кулек с двумя башиками граммов по пять. «Ваше?»
Павлик неожиданно и надолго умолк. Сидит, свесив голову, в руке, возле самых пальцев, дымится окурок.
— Ну и как? — подгоняю его, увлекшись рассказом.
— А? — он вздрогнул, поднял на меня тоскливые глаза, с отвращением зобнул и, обжигаясь, сунул окурок в пепельницу. — Свинтили, короче. Тихонько, без лишних слов. Отвели на таможню обратно, забрали паспорт, сунули в клетку. Я стал, ясно, доказывать, что не мои это башики. А мне: «Примолкни!» И так, что им прям не терпится звиздюлей мне ввалить… Потом завели каких-то тувинов с автобуса, сделали их понятыми. Мол, у меня под сиденьем нашли наркоту. Те покивали, расписались, ушли. И, вижу, мой автобус поехал. «Да вы что, — ору, — как же это?!» — «Примкнись, тебе сказано. Сядь и сиди. Жди».
— У них с этим железно, — подал голос Лёха. — Втрезвяке тоже хрен поспорить — пьяный ты или полупьяный.
— Сравнил трезвяк и это… У меня ж в автобусе полкило гаша, мне за него головой отвечать! — Павлик, наверно, с новой силой почувствовал всю тяжесть и безвыходность своего положения и почти завизжал: — Что теперь делать-то?! Они ведь на все башли предъявят! Чем отдавать?.. О-о, ну и влип…
