триста, если не больше. Справа и слева частые двери. Коридор узкий, полутемный, половина ламп дневного света перегорела, другая светит слабо, часто мигая и потрескивая. Стены покрашены темно-синей краской, а двери какой-то болотной.
Проходим мимо опустошенных кухонь, вонючих пещер умывалок и уборных, запертых помещений для стирки — бывших душевых… А девочки той, на подоконнике, уже нет. Зря. Вот сейчас бы как раз подойти, заговорить, познакомиться. То да сё. Лёха, оказавшись от нее в двух шагах, стопроцентно бы согласился помочь мне…
— Давай все-таки заглянем к Павлику, — предлагаю, когда, дойдя до тупика в правом крыле, мы повернули обратно. — Вдруг что, а?
— Хрен с тобой, давай…
На одних дверях красивые жестяные таблички с цифрами, на других цифры выведены краской, а то и просто мелом. На некоторых вообще нет ничего… Павлик с Ксюхой живут в четыреста пятьдесят седьмой — у них табличка большая, с какими-то завитками вокруг номера, словно на двери богатой квартиры.
Павлику под тридцатник. Это невысокий, начавший лысеть парень, сухопарый, с сизо-бледным лицом и мелкими, изъеденными кариесом зубами. Конечно, нигде не работает. Нашел вот страшную, а потому ценящую мужчин и покладистую бабищу с жильем каким-никаким и лег на кровать. Ксюху он называет «мама», а она его гордо: «мой мужчина». Иногда Павлик уходит в степь за городом, собирает коноплю, еще посещает библиотеку, очень любит читать приключения и простенькие детективы.
Стучу.
— Открыто! — не слишком гостеприимный женский голос с той стороны.
Входим. Комната кажется совсем мизерной. Это из-за шкафа, широкой кровати, двух столов и всякого барахла, непременного для создания так называемого уюта.
Ксюха возится у плиты, что-то варит. Павлик, конечно, лежит с книгой.
— Чё приперлись? — интересуется парикмахерша.
— Да вот… — я мнусь, а Лёха хмуро молчит, навалившись спиной на дверь. — Да зашли вот… Это самое, Паш…
Тот не реагирует. У него правило: дочитать абзац, заложить страницу старой двадцатипятирублевкой и тогда уж общаться с гостями.
Наконец-то оставил книгу, поднялся. Пожимает нам руки.
— Как дела? — говорит.
— М-м, так… У тебя, Паш, случайно не будет?.. — я щелкнул себя по горлу. — Позарез, а?
— Вы что! Мы с мамой и вкус забыли.
— О-ох, жалко… А травки бы?..
У Павлика на лице появляется недовольство. Он, ясное дело, курнул слегка, больше не хочет, да и халявщики кому ж приятны…
— Самим, парни, надо беспокоиться. Все пустыри позаросли — выходи и рви на здоровье.
— Да конечно, конечно, Паш, — виновато киваю, — каждый день собираемся, но все как-то… А тут подперло — сил нет… — горько вздыхаю, голос делаю жалобным до предела: — Может, стаканчик в долг бы? Для кузьмича.
Ксюха смотрит воинственно, готова при первом же проявлении с моей стороны признаков наглости вышвырнуть в коридор. Но Павлик, спасибо ему, смягчается:
— Шалы могу отсыпать, этого не особо жалко. Яуж думал, плана хотите, шишек.
— Да нет, ты что, нет! Шалы плохонькой, чтоб пожарить…
Ксюха повернулась спиной, намешивает в кастрюле свое варево. Павлик лезет под кровать. Достал сначала один матерчатый мешочек, помял, отложил в сторону. За ним другой — побольше. Развязывает тесемки.
— Мама, дай-ка стакан.
— Они ж фиг вернут, — ворчит Ксюха своим низким, каким-то медвежьим голосом, но стакан все же дает.
— Кстати, парни, Чейза читали? «Весь мир в кармане»? — спрашивает Павлик, впихивая в посудинку сухие былинки, листочки, ломая, мельча их.
Я с готовностью отвечаю:
— Единственная его классная вещь! — И тут же из осторожности поправляюсь: — Ну, то есть — действительно гениальная.
— Согласен! — Павлик улыбается; его маленькое лицо напоминает добротно высушенный, покрытый тоненьким слоем кожи череп. — Книга что надо… Вот чуваки отрывались! Такое дельце чутка не провернули… Жалко, сорвалось, эх…
Я трясу головой и тоже улыбаюсь, а затем послушно грущу, когда Павлик начинает грустить о погибших героях… Книги я не читал — видел когда-то советскую экранизацию под названием «Мираж», — но наслышан, что роман этот у Чейза лучший.
— Если бы главного у них не вальнули, — рассуждает Павлик, — все б получилось. Он бы смог…
— Что ж делать, — вздыхаю, принимая стакан, — и в жизни такое на каждом шагу. Вечно что-то мешает… Ну, спасибо, Паша, огромное! Подогрел. До свидания, спокойной ночи!
Ксюха пробурчала в ответ, чтоб стакан занесли. Мы с Лёхой пятимся из комнаты. За нами следует Павлик, разминая пальцами сигарету.
— Мне б этот броневик с гринами и автоген, — его голос уже как бред больного, — я бы, блин, не лоханулся. Зубами б разгрыз…
— И на хрена тебе эта шала? — Лёха брезгливо косится на стакан.
— Сейчас пожарим.
— Я водяры хочу.
— А я ее, блин, рожаю?! Не будешь, я один…
— Крышу снесет с такой порцайки.
— Ну и кайф — будет что вспомнить…
На вкус кузьмич не очень-то приятен. Такая маслянистая, подслащенно-горькая, хрустящая солома. Но малоприятность самого поглощения искупается последующим… Правду сказать, куда больше, чем курить косяки, мне нравятся кузьмич и манага. Кузьмич жарят на растительном масле, а манага — это когда траву парят в молоке часок и потом, процедив через ситечко, пьют; вкус такой, типа кофейного напитка, типа «Колоса»… Еще можно напечь блинчиков. Нежно-зеленые, терпкие, от них своеобразный, волнообразный приход. Готовятся как обычные блины, только в тесто, кроме всего прочего, добавляют и коноплю.
Эти рецепты я узнал не так давно — когда обосновался здесь. В Кызыле пробовал, конечно, травку, там грех не попробовать, но предпочитал портвейн, был юношей достаточно правильным, книги любил читать, стихи сочинять пытался. А здесь — понеслось. Как говорится, сбился со своей орбиты, потерял стержень. Теперь мне чаще всего скучно, когда я в обычном состоянии, особенно невыносимы такие вот вечера в этой надоевшей комнате, наедине с надоевшим Лёхой. И хочется как-нибудь заторчать, разбить тупое однообразие. Ну, естественное желание…
2
В брехаловке предспектаклевая ругачка. Костюмерши недоглядели за одним из платьев, и на его широком складчатом подоле — здоровенное пятно. Видимо, задела актриса Таня Тарошева за декорации, а они окрашены какой-то жутко мажущейся, похожей на печную сажу краской, и — вот…
— Это ваша работа, понимаете?! Ваша непосредственная работа, чтобы одежда была чиста, отглажена, готова! — отчитывает костюмерш директор театра, интеллигентный с виду, но истеричный бывший актер-середнячок Виктор Аркадьевич. — И такое, я помню, не первый раз. То сорочка потерялась, то цилиндр измяли из «Последних дней»!..
