заметил, что лицо его тоже было в слезах.
— Погано, — пробормотал он. — Погано, Царевич…
Над лебедями раскинулось бездонное черное небо, усеянное мириадами звезд. Одни горели твердым стеклянным блеском, другие смягчались туманом пространства, подрагивали, колебались. Неясная аркада Млечного Пути соорудила зыбкий мост, застилающий черноту небесного омута. В этом потоке чудилось движение, вечная тревога. Бледный свет, сложенный из миллиардов свечений, ложился на крылья летящих птиц.
Внизу уже не сияли ночные города, лишь слабо светились, сжимаясь в малые пятна. Не проносились огромные лайнеры. Только однажды, громко тарахтя, прополз нелепый фанерный биплан с распорками между крыльев и тяжко вращающимся пропеллером.
Воздух был холоден, остр, а лебеди быстры и неутомимы…
Лупатов не явился к ужину. Не пришел он и ночевать. Утром мы узнали, что Лупатов в больнице.
Меня вызвал Петр Васильевич. Он был мрачен и зол.
— Знаешь, что с Лупатовым? — спросил он, не глядя на меня.
— Нет… просто слышал…
— Лупатова нашли с проломленной головой на берегу речки. Он потерял много крови. Врачи сказали, что Лупатов был пьян.
Я молчал.
— Голубовский избил шестиклассника Матвеева, Кротову рвало. Это все ваша компания.
Он грохнул кулаком по столу.
— Где вы напились? Что мне делать с вами, Суханов? Направились по стопам родителей? Рассказывай все как было…
Я молчал.
— Ты ведь был с ними вчера?
— Я… ничего не знаю… — пробормотал я.
— Ничего не знаешь? А кто проломил Лупатову голову? С кем он подрался? С нашими или городскими?
— Не знаю… — промямлил я.
Петр Васильевич усмехнулся:
— Хороши дружки. Одного бьют, а другие ничего не знают. Какая же это дружба? Ты, вероятно, струсил, Суханов. Бросил товарища и убежал? Ну, Голубовский-то мне хорошо известен. Он в драку никогда не полезет…
Сердце мое сжалось. И весь я сжался. Мне хотелось спрятаться под стол.
— Что молчишь? Не ты, так другие расскажут. Сейчас с Кротовой буду говорить, с Евсеенко. А уж Голубь мне напоследок выложит все…
Я молчал. Мне нечего было сказать. Петр Васильевич вертел в руках карандаш.
— Будем ставить вопрос. Избаловал я тебя, Суханов. Очень и очень жалею. Ты был замечен на концерте в музыкальном училище, а я ведь тебя не отпускал. Был на концерте?
— Был…
— Я думал, ты умный, хороший парень. А ты… Все эти записочки учителям. Наверное, твоя работа. Интеллектуальная травля. Мне вчера Наталья Ивановна показала. Гадость! Все исподтишка, тихой сапой…
Он помолчал. Сидеть перед ним было мукой.
— Нет, хватит. Хотел на июнь отправить тебя в Прибалтику, к морю. Теперь передумал. Всю вашу компанию вместе с прочими нерадивыми в новое здание. Исправлять недоделки. Красить, штукатурить, убирать мусор. И никакого отдыха! Иди, Суханов.
Сгорбившись, я побрел к двери.
— И больше, — добавил Петр Васильевич, — никаких прогулок в город. Баста! Как это у вас в записочке говорится? «Напою тебя чайком, провожу тебя пинком»? Очень, очень остроумно! Иди, Суханов.
Стиснув зубы, я шел по аллее. Кто-то тихо окликнул. Это был Вдовиченко. В руках он держал обшарпанный чемодан.
— А я уезжаю, Митя… — Он помолчал. — Вот. Ведь я говорил. Он зверь…
— Ты думаешь, это он?
— Теперь и до вас доберется. Он никому ничего не прощает. У него и отец такой…
— Когда уезжаешь?
— Сейчас. Я напишу, Митя. Спасибо тебе.
— За что?
— Вы меня защищали. Все это из-за меня. Я потому и вступить отказался. Из-за меня одни неприятности. Это всегда. Я не знаю, как жить…
Сжав губы, он смотрел в землю.
— Что за глупости, — пробормотал я.
— Нет, не глупости. Я знаю. И мать так сказала: «Из-за тебя одни неприятности…»
— Перестань, Володя.
Он внезапно заторопился:
— Ну, я пошел. До свидания.
— До свидания, — сказал я.
В спальне никого не было. Я открыл тумбочку, вытащил свой немудреный скарб и запихнул в сумку. По дороге я завернул в столовую и добыл буханку хлеба. Еще через несколько минут я спустился с Горы и пошел к дальней автобусной остановке.
В больнице меня долго не хотели пускать к Лупатову.
— Кто ты такой, мальчик? — спрашивала сестра. — Почему один?
Я уверял, что являюсь посланцем всего интерната, что сам директор направил меня в больницу проведать соученика.
— Его нельзя беспокоить, — сказала сестра.
— Я осторожно, — упрашивал я. — Он мой друг. Я передам ему привет от товарищей.
— Эх вы, куролесы, — она вздохнула. — Ладно, загляни на минутку.
Лупатов лежал на кровати с головой, погруженной в плотный марлевый шлем. Лицо его было бледно, глаза закрыты. Я сел рядом на стул.
— Спит, — сказала сестра.
В это мгновение Лупатов открыл глаза. Они сразу остановились на мне, губы его шевельнулись.
Я наклонился ближе, что-то поспешно ему говоря. Я услышал тихий прерывистый шепот:
— Митя… Ми… тя…
Я взял его холодную слабую руку и крепко сжал…
Автостанция располагалась недалеко от больницы. Здесь было шумно, бестолково и грязно. Женщины с узлами и чемоданами, дети, гоняющие мяч прямо на площади среди автобусов.
Я долго изучал расписание, а потом протиснулся в первый попавшийся автобус и забился в самый угол, чтобы укрыться от взгляда обширной громогласной контролерши.
Я попал в окружение рыболовов, одетых в брезентовые куртки, увешанных сумками и мешочками. В разные стороны торчали спиннинги, складные стульчики, неведомые мне треноги.
— Надо до самого Сьянова, а там по Вире мимо пустых домов.
— Так, может, в домах остановиться?
— Нет. Там же была деревня. Рыба знает, не клюет. А вот повыше ходит судак вполметра.
