классической музыки и литературы. Да и кто в интернате, а может, и целом городе сравнится со мной по силе тайных стремлений и богатству внутренней жизни?
Конечно, Роман тоже начитан. Но ведь он вырос в обеспеченной семье. Среди книг, пластинок, в атмосфере любви к искусству. Как-то он обмолвился, что у них в доме пять тысяч книг! Невиданная цифра. В нашей интернатской библиотеке всего три. Кроме того, Роман непоседлив, у него нет глубины характера. Он все хватает на лету и так же легко с этим расстается. Сегодня он может восхищаться Моцартом, а завтра говорить, что Моцарт устарел и его музыку надо подвергать современной обработке. Он даже подал мысль, что все толстые классические романы следует сокращать до размеров маленькой книжки, выбрасывая скучные места и длинные описания. Думаю, впрочем, что эта мысль не его. Уши Романа, как два чутких локатора, фиксируют все идеи, которые носятся кругом. В голове его невообразимая каша. Я же стараюсь дойти до всего своим умом.
Пока я гулял, небо прояснилось. Растаял бесцветный дым, выступила влажная голубизна. А там и желтое солнце сразу перекрасило пейзаж. В колоннах сосен затеплились свечи, в траве обнаружилось множество сверкающих украшений. Стало тепло. Пока я двигался к дому, а прошло не больше пятнадцати минут, небо совершенно расчистилось и потоки небесного тепла стали подсушивать лес.
Папоротник в ближнем к дому лесу рос необыкновенно большой. Он был древний, могучий. Одним листом такого папоротника можно накрыться с головой. Я пробовал приносить его в комнату, но сорванный лист папоротника быстро увядает и превращается в жалкую зеленую тряпку. Когда раздвигаешь стебли папоротника, нетрудно представить себя охотником, попавшим в леса каменного века.
Осталось продраться сквозь кусты можжевельника и выйти на маленькую тропинку к дому. Внезапно я застыл, пораженный знакомой картиной. Передо мной выросла белизна оштукатуренной части дома, на ней едва колыхались акварельные тени. Свежепромытая трава лужайки горела на солнце. В клумбе белели фарфоро-восковые пионы. Они тяжко покачивали главами, блистающими россыпью дождевых капель. Кто- то вынес на лужайку стол и расставил вокруг плетеные кресла. Посреди стола красовалось блюдо, наполненное доверху яркой вишней…
Но где я все это видел? Сходство с чем-то давним, но не забытым было настолько полным, что сердце мое забилось.
Пока я пытался вспомнить, по ступеням веранды сбежала Юля, а следом за ней сошла другая девушка. Я вздрогнул и невольно шагнул обратно в кусты. Но меня заметили.
— Дмитрий Суханов! — весело крикнула Юля. — Куда вы пропали? Пожалуйте к чаю!
Ватными ногами я поволок свое тело к столу. Почему-то напялил мокрую шляпу. В огромном не по росту черном плаще и обвислой шляпе вид у меня был дурацкий. Юля взглянула с удивлением:
— Что за маскарад? Познакомься, Митя, это моя подруга Маша. Маша, познакомься, это Дмитрий Суханов, приятель Романа, юный поэт.
Она окинула меня строгим взором, протянула руку и сказала:
— Очень приятно.
Ледяной рукой я коснулся ее тонких пальцев и, как был, в плаще и шляпе плюхнулся за стол.
— А руки? — воскликнула Юля. — Ты не помыл руки!
Я встал и деревянной походкой направился к рукомойнику. Узнала или не узнала? Судя по всему, нет. Я долго и тщательно мыл руки, терзая в ладонях обмылок. Узнала или не узнала? Хорошо бы нет. В конце концов, она видела меня только один раз. Да и вряд ли рассмотрела в полусумраке магазина. Да и вряд ли собиралась рассматривать…
Я натянул джинсы Романа, надел фирменную рубашку Голубовского и превратился в обыкновенного юнца нынешней джинсовой эры. Собрав все внутренние силы, я сошел с крыльца.
— Пьем чай на воздухе в честь прибытия Маши, — сказала Юля. — Надеюсь, Маша, ты не покинешь нас, как в прошлый раз.
— Как получится, — ответила она.
— Зря ты не привезла скрипку. Здорово играть на природе.
И тут она улыбнулась. Улыбка сразу преобразила ее лицо. Суровость исчезла, в глазах сверкнули искры. Но тут же улыбка покинула губы, на лицо вернулась прежняя строгость. Будто два лика передернула незримая рука.
Юля обратилась ко мне:
— Маша прекрасно играет, Ты ведь любишь музыку, Митя?
— Люблю, — ответил я.
— А какую вы любите музыку? — спросила Маша.
Странно. Она назвала меня на «вы». Не так, как в магазине. Значит, не узнала. Значит, я новый для нее человек. Я приободрился.
— Он любит музыку барокко! — неожиданно вставил Роман, сидевший до того с грустным отсутствующим видом.
Я внутренне покраснел.
— Мне недавно довелось играть, — произнесла Маша и взглянула на меня глубоким медленным взором. — Правда, я плохо играла.
Хорошо, хотелось выкрикнуть мне. А ваша кисть, тончайшая, словно кисть рябины, до сих пор горит перед моим взором со смычком ветки на струнах июньского дождя!
— Ромео сегодня вялый, — с усмешкой сказала Юля.
— Оставь, Джульетта, — Роман деланно зевнул. — Скучно мне, скучно. Мало поэзии вокруг…
— Митя! — Юля обратилась ко мне, — Когда наконец ты почитаешь нам свои стихи? Хотя бы ради приезда Маши. Маша очень любит стихи. Правда, Маша?
Она не ответила, но снова лицо ее осветилось неповторимой улыбкой.
— Мне бы хотелось послушать стихи, — сказала она.
Роман сморщился. Пришло время выгораживать друга, обладателя «огромного таланта».
— Почему обязательно сегодня? — спросил он кисло. — Мы не всегда в настроении.
— Ну хотя бы немного, — просила Юля.
— Я не помню наизусть, — пробормотал я.
— А они у вас с собой? — спросила Маша.
И я почему-то ответил:
— С собой.
Роман глянул на меня удивленно и оживился:
— Это меняет дело, мон шер. Неси. — Он подмигнул.
Какая-то сила перенесла меня с лужайки в комнату, вручила тетрадку и вернула назад. Та же сила заставила раскрыть тетрадь и прочитать стихотворение про летний вечер.
Воцарилось молчание.
— А что, — сказала Юля, — хорошие стихи. Только много красного цвета. Красное небо, красная река, красные сосны.
— Это имажинистское стихотворение, — пробормотал я.
— Что?! — изумленно воскликнул Роман.
— Вы, наверное, очень образованный человек, — произнесла Маша. — Почитайте еще.
Я прочел еще три «имажинистских» стихотворения и закрыл тетрадь.
— Ты станешь известным поэтом, — сказала Юля. — Мы будем тобой гордиться.
— А я что говорил! — выкрикнул Роман.
Небо, согласное с моим успехом, стало розовым. Цвета смягчились и сделались пастельными. Порозовели белые чашки. Порозовели пионы на клумбе. От них донесся нежный вечерний аромат.
После чая Роман отвел меня в сторону и восторженно заявил:
— Ты гигант! Чьи стихи ты читал?
— Мои, — коротко ответил я и, заложив руки за спину, направился к лесу.
Это было вранье. Я прочел стихи одного малоизвестного поэта двадцатых годов. Он в самом деле принадлежал к поэтическому направлению имажинистов.
