рассказывая о Польше, обрисовал положение, создавшееся в ней, с тем же пренебрежением колонизатора к аборигенам, как это сделал бы англичанин, говоря о делах в Ирландии. Желая подготовить в лице Лопатина теоретически сильного русского революционера, Маркс вовлекал его в широкое русло политической деятельности. Скоро Лопатин стал членом Генерального совета Интернационала.
Дружба маленькой Элеоноры и Лопатина радовала Маркса и его жену. Молодой русский отличался редкой искренностью, скромностью и вдумчивостью.
Тусси была великим знатоком животных. Она любила их так же нежно, как старшая дочь Маркса Женнихен цветы, а другая дочь, Лаура, поэзию.
Поэтому почти все разговоры Лопатина с Тусси велись о ее любимцах.
— Виски талантлив. Этого не отрицает и Мавр, который постоянно берет его с собой на прогулку, — рассказывала девочка Лопатину. — Я не могу сказать этого о Дикки, хотя он обладает великолепным музыкальным чутьем, Собаки, как и люди, бывают умны либо глупы, жизнерадостны или меланхоличны, — продолжала Тусси со всей серьезностью. — Когда Виски переест, — а Ленхен к нему весьма расположена, не то что к кошке Томми, которая снова принесла шесть котят, — и ему нехорошо, я вынуждена ставить ему грелку. Не удивляйтесь, я пользуюсь бутылкой с горячей водой. Пес от этого горд, он польщен и лежит, задрав лапы кверху, много часов подряд, несмотря на то что вода давно остыла и ему очень неудобно. Ему, видите ли, нравится лечиться. Не хотите ли поиграть в мяч с Виски или Самбо? Они великолепно отбивают и подают его, подбрасывая длинной мордой.
Как будто понимая, о чем говорит его хозяйка, Виски подкатил к ногам молодого русского небольшой черный мяч.
— У вас и люди и животные все какие-то особенные, — пошутил Герман.
— Знаете ли, что я делаю, когда ухожу с Виски далеко-далеко, в поля за Хэмпстедскими холмами? — сказала как-то Тусси Лопатину, когда они уселись на маленькой скамеечке у оранжереи.
— Я буду вам очень признателен за доверие.
— Играю сама с собой в перевоплощения. Это замечательно интересно. Я превращаюсь в пилигрима и брожу по Китаю, проникаю к далай-ламе. О нем никто толком ничего не знает, и я могу сочинять что угодно. А племя людоедов ньям-ньям! Его необходимо скорее очеловечить. Знаете ли вы, как красиво озеро Чад в Африке? Там, конечно, есть крокодилы. Не следует говорить о них дурно, когда лезешь в воду, — есть такая поговорка у негров.
— Вы, видно, очень увлекаетесь географией, — заметил Лопатин.
— Нет. Больше литературой. Я люблю изображать Титанию. На свете нет лучшего писателя, нежели Шекспир. Были ли вы в Стратфорде-на-Эвоне, где он родился? Там есть чудодейственный колодец. Надо шепнуть над ним три своих сокровенных желания, и они сбудутся. — Элеонора умолкла, по ненадолго. — Жаль, что и колодец — только сказка… — Она вздохнула, затем продолжала оживленно: — Недавно я читала о великой трагической актрисе Сарре Сидонс и пошла посмотреть на ее портрет в Тэт-Галери. Она не очень красива. Когда я стану совсем взрослой, то буду обязательно играть на сцене ее роли. В детстве мне правилось перевоплощаться в Джен Грей, и как это было с нею, умирать на плахе. Я бывала Робин Гудом и Спартаком. Не смейтесь надо мной, пожалуйста. Я ведь доверила вам свою тайну. Даже Мавр ее не знает.
— Что вы, Элеонора! То, что вы рассказываете, так неожиданно и так увлекательно. Вы кудесница, мечтательница. Все мы грезим наяву, и это очень хорошо. Мечта мне кажется началом всех великих деяний. Это она погнала Магеллана на поиски сказочно прекрасной Индии, привела шлифовальщика алмазов Спинозу к философским открытиям, даже Мартина Лютера вдохновила на борьбу с папским произволом.
— Мама считает Лютера одним из лучших знатоков немецкого языка.
— Может быть, я его не читал. Но вот о мечтателях скажу, что ими были Коперник, Марат, Гегель, и уж конечно, великим мечтателем является ваш отец. Он ведь, насколько я знаю, также и поэт.
— Мэмхен бережно хранит все его стихи, но но любит их показывать. А Мавр всегда смеется над своей лирой. Но никто не умеет выдумывать столь замечательных фантастических приключений и историй, как он. Можете мне поверить, он поразительный сказочник! — заявила Элеонора.
Необыкновенная девочка, какой была младшая дочь Маркса, глубоко заинтересовала Лопатина. Они проводили много времени вместе. Нередко Тусси расспрашивала русского о его родине. Далекой своеобразной страной интересовались, впрочем, все без исключения в семье Маркса.
— Верно ли, что народ ваш необычайно покорен и терпелив? — спросила Лопатина как-то за ужином госпожа Маркс.
— Это привито ему долгим пребыванием в рабстве, но время и просвещение изменят характер наших простолюдинов.
— Вероятно, день, когда невольники получили свободу, был подобен землетрясению? — спросила Тусси.
— О нет, совсем наоборот. Я был еще юношей и случайно оказался в Москве проездом. Никогда не забыть мне того, что я видел.
— Хотелось бы послушать, как все это было воспринято народом. Это произошло третьего марта тысяча восемьсот шестьдесят первого года? — сказал Маркс.
— Да, и, помню, совпало это событие с шалой русской масленицей.
— С чем, с чем? — переспросили Ленхен и Женни.
Лопатину пришлось объяснить, что это за праздник.
— Было раннее утро, — рассказывал он, — ночные сторожа все еще прохаживались с колотушками, а последние кутилы, сонные и отяжелевшие от плотной еды, вина и цыганских песен, возвращались по домам на тройках и парных выездах. Вдруг услышали мы колокольный звон. С папертей оглашали манифест царя. Я видел, как угрюмо, настороженно слушали его люди в рваных шубенках и кафтанах. Мяли в темных, натруженных руках шапки. Бабы тихо плакали. Это были крепостные, которым даровалась свобода. Только и разговору было у них: «Что-то с нами будет теперь?» Л в московских особняках за глухими заборами, где свои дворня, конюшня, псарня, вчерашние рабовладельцы опасались бунтов. Все понимали, что крестьяне ограблены. Только одна надежда была у помещиков на полицию.
— И что же, были восстания в тот день? — спросила Женнихен.
— Нет. Подавленные, будто с похорон, возвращались дворовые в свои каморки и людские. «Какая и кому в том выгода, что нас освободили? — раздумывали крестьяне. — Земля как была барская, так и осталась».
— Сколько рабов было в это время в вашей стране? — поинтересовалась Женни.
— Двадцать миллионов, да из них не менее миллиона престарелых и больных. Их ждали голод, нищенство и смерть. Желая оградиться и в дальнейшем от крестьянских беспорядков, кой-кто из предприимчивых помещиков решил создать филантропическую организацию по сбору средств для таких немощных.
— Сперва все отобрать, потом собирать крохи для ограбленных, — старая история, — сказала Женнихен.
— Конечно.
— Продолжайте вага рассказ, — попросил Маркс.
— Все людные места в Москве были в те дни пусты, глухи, даже темны. Бог весть куда подевались все извозчики, лихачи и «ваньки», обыкновенно стоящие тут чуть не у каждого дома, а то снующие по улицам во всех направлениях; только изредка на главных улицах — Тверской да на Кузнецком мосту попадались кареты, проезжавшие очень быстро, с явной поспешностью; а пешеходов было так мало на улицах и площадях, что просто глазам не верилось.
— Вот как? Странно, — заметила Женни.
— Еще можно было бы и не очень удивиться, что центр города был в ту пору совсем нелюден: на этих улицах и всегда не особенно много встречается простого, черного народа, а притом и торговля здешняя, преимущественно предметами не общего употребления, помещается в больших магазинах и прекращается по вечерам нередко довольно рано. Но поразительны были вдруг охватившие со всех сторон тишина, глушь, пустота и темнота на окраинах и около базаров, в тех именно мостах, где сосредоточивается самая разнообразная мелочная торговля, разбросавшаяся напоказ простому люду по неказистым так называемым
