большое лицо Бакунина, — это чудо, что ни прусской, ни австрийской, ни русской монархии не удалось…
— Вздернуть меня на виселицу, — прервал, смеясь, Бакунин. — Я сделал все, чтобы помочь им в этом, но… — он широко раскинул руки, — кисмет, судьба, очевидно. Были часы, когда я уже считал, что никогда не увижу ни свободы, ни вас, Маркс.
Он принялся с деланной скромностью рассказывать о том, что называл восхождением на Голгофу: о Шлиссельбургской крепости, Сибири, скитаниях.
После благополучного побега из России Бакунин нашел приют у Герцена. От него он услышал, будто бы Маркс в английской прессе назвал его шпионом. В действительности статья с такими утверждениями появилась за подписью «Г. Маркс». Автором ее был не Карл Маркс, а неведомый ему однофамилец — Генрих Маркс. Недоразумение это, естественно, разъяснилось, но, видимо, в угоду Герцену Бакунин так и не повидался с Марксом. Вскоре из Иркутска приехала его жена, Антония Ксаверьевна, и Бакунины решили переселиться в Италию, где не затихала революционная борьба, манило южное солнце и повседневная жизнь была очень дешева по сравнению с Англией. Незадолго до отъезда во Флоренцию Бакунин перевел на русский язык «Коммунистический манифест». При этом он жестоко исказил текст и смысл великого документа. Бакунин предпослал ему столь хитрое предисловие, что можно било усомниться в авторстве Маркса и Энгельса. Читатель волен был предположить, что «Манифест» написан самим Бакуниным.
Во время второго пребывания Бакунина в Лондоне, в пору зарождения Интернационала, Маркс сам решил возобновить отношения с Бакуниным. В мужестве русского революционера Маркс не сомневался, веря, что Бакунин в царских застенках с честью перенес все испытания.
Рассказывая о прошлом, Михаил Александрович, конечно, ни единым словом не упомянул о своей исповеди перед русским царем. Он понравился в эту встречу Марксу значительно больше, чем когда бы то ни было раньше. Ему даже показалось, что суровые испытания, которые Бакунин выдержал будто бы не сгибаясь, закалили его душу.
— Теперь, — твердо заявил Бакунин Марксу, — поело польского восстания, я буду участвовать исключительно в социалистическом мировом движении.
Маркс не скрыл своего удовольствия при этих словах Бакунина.
— Хорошо, — сказал он тепло, — очень хорошо. Давно пора нам бороться вместе.
Бакунин, распрямив богатырские плечи, откинулся в кресле и, поглаживая бородку, громко заговорил о героических польских повстанцах. По его мнению, русскому правительству были на руку революционные события в Польше. Это стало необходимым, чтобы удержать в спокойствии самое Россию, но царь не рассчитывал встретить столь упорное сопротивление поляков. Борьба длилась целых восемнадцать месяцев.
— Царское правительство спровоцировало польское восстание, — утверждал Бакунин. — Польша потерпела неудачу но двум причинам: из-за коварства Бонапарта и из-за того, что польская аристократия с самого начала медлила с ясным и недвусмысленным провозглашением крестьянского социализма.
Карл, в свою очередь, подробно рассказал Бакунину о том, как и для чего создано Международное Товарищество Рабочих.
— Я приветствую его рождение, — повторил несколько раз Бакунин, — я хочу тотчас же приняться за работу рука об руку с вами, Карл.
После долгой и весьма откровенной беседы Маркс простился с Бакуниным, который уже на другой день должен был выехать обратно в Италию.
Вернувшись домой, Маркс тотчас же написал большое письмо Энгельсу, в котором наряду с другими новостями подробно описал ему свое впечатление от возобновленных отношений с Бакуниным.
Вскоре после этой встречи вышли в свет отдельной брошюрой «Учредительный манифест» и «Временный устав» Интернационала, и Маркс тотчас же отправил Бакунину в Италию несколько экземпляров. Он просил переслать один из них Джузеппе Гарибальди.
Наступил конец зимы. В Лондоне не прекращались туманы. Маркс болел. Тело его покрылось нарывами вследствие тяжелого, многолетнего нервного истощения. Несмотря на острую боль, невозможность сидеть и двигаться, забинтованный и лихорадящий, он но унывал и огорчался лишь тем, что родные принуждали его хоть на время отложить работу. Однако стоило ему почувствовать себя сколько-нибудь сносно, и он снова принимался за рукопись «Капитала». Однажды большой фурункул появился у него на правой руке. Кисть распухла и побагровела. Обеспокоенная Женни наложила ему повязку. Маркс хотел использовать время, потерянное для работы над рукописью, и заняться чтением. Жар, однако, все усиливался, нестерпимо ныло плечо. Он вынужден был отложить научные книги, и только давно знакомые ему романы Вальтера Скотта «Веверлей» и «Пуритане» оказались отличным отвлекающим средством.
Как-то утром Карл почувствовал себя несколько лучше. В окно его кабинета заглянуло не частое в последнем месяце зимы солнце, и он принялся за работу. В полдень Ленхен ввела к нему молодого человека лет двадцати трех, высокого, мускулистого, с очень смуглым, матовым лицом и великолепной темной шапкой волос. Немного выпуклые большие черные глаза, крупный нос и сильный рот были очень красивы, они словно отражали порывистый, волевой, неукротимый характер и живой, впечатлительный ум. Маркс невольно удивился внезапно вспыхнувшему в нем чувству симпатии, которое пробудил юноша. Карл любил молодежь, но, много испытав, относился настороженно к каждому незнакомому человеку.
— Меня зовут Поль Лафарг, — начал гость звучным, низким голосом и протянул Марксу письмо от гравера Толена, члена французской секции Интернационала. — Я обещал, что побываю у вас, доктор Маркс, и выполняю поручение, — холодно добавил молодой человек и хотел откланяться.
Лафарг был сторонником Прудона и только из вежливости, но просьбе Толена, посетил Маркса. Однако эта встреча решила многое в его жизни.
Рекомендация Толена, о котором ходили слухи как о неверном человеке, из-за чего он был отстранен только что от работы секретаря-корреспондента Франции в Генеральном совете Международного Товарищества Рабочих, но могла в глазах Маркса особенно украсить Лафарга. Но обаяние молодого человека было столь велико, что развеяло всякие сомнения. Маркс заинтересовался пришедшим. Он задал французу несколько вопросов. Поль Лафарг рассказал об успехах, достигнутых во Франции организацией Интернационала.
Члены Международного Товарищества Рабочих собирались по вечерам в центре столицы, на улице Гравилье, в полутемной каморке, четыре метра в длину и три в ширину.
— Помещение, откровенно говоря, у нас прескверное, особенно досадно, что оно в глубине двора, притом зловонного. Париж еще очень богат такими трущобами, — рассказывал Лафарг. — Эжен Сю их обессмертил. Но мы наглухо закрываем окна, и табачный дым очень скоро перебивает все запахи нищеты. Толен принес нам изрядно разбитую печку, и когда она топится, то чертовски дымит. Мебель в нашем импровизированном клубе весьма проста. Белый деревянный стол, на котором днем раскладывает свои холсты декоратор Фрибург, — эта комнатенка является его мастерской, — вечером служит нам канцелярской конторкой или трибуной, в зависимости от надобности. Два ненадежных табурета и несколько весьма причудливых стульев, найденных на чердаке среди рухляди, — вот и вся обстановка. Но разве в этом дело! Мы обсуждаем величайшие социальные вопросы и шумим иногда до пробуждения Главного рынка, куда можно отправиться позавтракать у медонских молочниц. Изредка к нам заходят бланкисты. Мы их в нашу секцию пока не принимаем. Вот тут-то и начинается настоящее словесное побоище. Они умелые, спорщики, эти последователи нестареющего великого драчуна Бланки, но, поверьте, и мы, прудонисты, не остаемся в долгу. Право, это стоит парламентских схваток. Среди французских рабочих, вступивших в Товарищество, есть замечательные парни. Переплетчик Варлен, например, человек с виду весьма кроткий и скромный, в действительности же — гейзер энергии и воли. Кто его видел хоть раз — не забудет. Умен, начитан, талантлив в каждом слове, поступке, мысли. Если б вы видели его проникновенные глаза и слышали, как он говорит! Кстати, он и поет отлично. Есть у нас и другие весьма развитые и одаренные рабочие.
Маркс слушал молодого человека с большим вниманием.
