Не можем без показухи. Павел Иванович, который сегодня доложил об стреле, пухлощекий, с брюхом, в зеленой военной рубашке, вздыхал, ожидая гневных слов от Васильева. Но тот молчал.
— Не верю я, — прошелестел Понькин, пытаясь угадать мысли Васильева или хотя бы перевести их на иную цель. — Не верю, что письмо Саша подстроил.
— А я и не думаю.
Сегодня Александр Михайлович на заседании просидел мрачный и одинокий, к нему никто не обращался.
— Он страдает… Говорит, во всем виноват, стройку довел до катастрофы… хочу ласточкой с моста. Или в бочке заспиртоватъся. Ну, вы же знаете его…
— Ерунда, — поморщился Васильев. — Для ласточки у него филе тяжеловато. А эта зима для всех серьезное испытание. Если кто здесь виноват, так это я.
Понькин недоуменно воззрился на него выпуклыми соловыми глазами. Он часто не мог понять, шутит начальник или действительно говорит, как думает.
— Я, дорогой товарищ, смотрю на человека не как, простите, женщины: какие у него глаза, уши… а оцениваю: пригоден для работы или нет. И только! Не хватает людей, дорогой товарищ! Проблема вынужденного доверия. Лева Хрустов прав — мы эгоисты, мало детей рожаем… — Васильев холодно подмигнул Понькину. Старик недоуменно дернул щекой. — Мы… как это в песне… атланты держат небо… на фиг небо! Мы держим одну огромную плиту, и если хоть кто-то из нас ослабит руку, чтобы досадить соседу, плита примнет всех — даже тех, кому он не хотел досадить. Так?
— Вы великодушны… — пробормотал Понькин.
«Знаешь ты мое великодушие».
— Стрелу успеваете закончить? — Васильев все-таки не удержался от желания влить напоследок яд в их разговор.
Однако Понькин (старый кадр!) этому вопросу простосердечно обрадовался:
— Да, да! К первому мая ленточку перережем.
— С какой стороны? — деловито спросил Васильев, внутреннее хохоча. Дело в том, что стрела выросла на обочине дороги, и красную ленточку тянуть некуда — поперек шоссе нельзя, конечно, — там самосвалы с бетоном проносятся каждые полминуты. — Может, без ленточки обойдемся?
— Можно, — наконец, смутился Понькин. — Тогда хоть простыней накрыть и сдернуть. Или как?
Но Васильев не ответил. Он нажал на клавишу селектора:
— Это я. Уровень?
— Плюс семь — отозвался хриплый мужской голос. — С утра на метр.
— Так. — Альберт Алексеевич отключил аппарат и, словно задыхаясь, быстро прошел к открытому окну.
На улице сверкал весенний день, как разобранные старинные золотистые часы, вокруг луж прыгали воробьи, девочка в школьной форме с белым передником — без пальто — смотрела в небо. Там летел самолет, оставляя сдвоенный белесый след.
Должны с минуты на минуту позвонить из Госстроя и, может быть, опять из ЦК. Намекают: некто может прилететь до Первого мая. Но все три телефона молчат. «И не уйдешь. Даже в туалет», — веселея от злости, подумал Васильев.
Он вчера ночью разговаривал с женой, но разговор не принес душевного успокоения, как не приносит утоления теплый напиток в жару. Москва была плохо слышна. Правда, из ответов жены он понял, что она-то его слышит. Чтобы не переспрашивать, Васильев молча внимал ее пропадающему голосу и, видимо, невпопад говорил: «Ясно» — потому что она заново начинала что-то объяснять, то сердясь, то смеясь прокуренным сиплым смехом. Жена занималась рекультивацией почвы, восстановлением ее живых качеств после того, как землю убили огонь и механизмы. Угольные разрезы, например, оставляют за собой мертвое марсианское пространство. А если задуматься о последствиях ядерного взрыва… Жена защитила кандидатскую диссертацию, готовила докторскую, была рецензентом в ВАККе, членом всяких комиссий всесоюзного масштаба, и часто подтрунивала над Васильевым, что вот она, женщина, занимается делом, противоположным васильевскому. Он-то всю жизнь строил — а значит, рушил вокруг, жег и скреб землю. Взять эту ГЭС. Она даст самый дешевый в стране ток — тридцать две тысячных копейки за киловатт-час. Зато?.. Зато, пока велись поиски удобного створа, пока прокладывались дороги, уничтожили тайги в окрестностях на десятки миллионов рублей и на миллиард с лишним испортили белого сказочного мрамора… но и это не главное. Зинтат умрет отныне, как река рыбы и как река судоходства. И убьет возле себя тайгу, сверкнув зеркалом в тысячу квадратных километров, как ни узок в этих местах каньон… Жена спрашивавала каждый раз: «Ну, как? Может, не тридцать две тысячных, а хотя бы — тридцать три?» В семье Васильевых эти цифры стали как бы паролем для всякого рода сомнений: «А вдруг тридцать три?» Жена ездила недавно в ГДР на совещание, там поднимался вопрос о рекультивации почвы после длительных затоплений и осушений морей и озер, в том числе искусственных. Даже до этого дело дошло!
Васильев слушал минувшей ночью беглую речь жены и кивал, что-то мыча в ответ: «Естественно… Да…», и она вдруг поняла, что ему худо, закричала: «Ты болен? Почему ничего не рассказываешь?» И он был вынужден, чтобы успокоить ее, рассказать какой-то глупейший анекдот про армянина, и услышал, как хихикают телефонистки, и чрезвычайно осердился на себя. «Здоров я, здоров! — процедил он на прощание, представляя вдали узкое стремительное лицо жены с перламутровыми губами и зелеными ресницами, и вновь тоскливо, холодно сделалось ему. — Девочек целуй!.. Пишите мне. На днях позвоню». И подумал: «А может и прилечу!», но, конечно, не сказал. Зачем загадывать.
Он ходил взад-вперед по кабинету, от знамен в углу до дымящей пепельницы. Все последние годы его угнетала укоренившаяся манера разговора Валентины с ним. Она выросла на послевоенных фильмах, где муж с женой или жених с невестой ссорились из-за производительности труда, из-за толкования Моцарта и пр. Валентина не была глупа — скорее, она обладала хватким житейским умом, при гостях рядом с молчаливым мужем иногда бросала своеобразные остроты — смесь тонких английских анекдотов с простыми, как стакан, солдатскими или студенческими (все-таки провинциальное воспитание!), и, странным образом, в последнее время такое ценилось, но вот ее желание и при людях поучать Васильева, даже в шутку желание создавать государственную обстановку в семье, неуместное стремление говорить о киловаттах, правительстве, будущем человечества, когда бы ей лучше поцеловать мужа и нарезать сыру или колбасы к чаю, постепенно приводило Васильева в бешенство. Дети выросли в яслях и школе. Такая жизнь Валентине казалась примерной, престижной — она мечтала именно о подобном и добилась. Поначалу Васильеву казалось — Валентина шутит. Но с годами понял — она упёртее, чем он. И это было тягостно, смешно, грустно…
Вспомнилось ее невинное ласковое личико, каким оно было лет пятнадцать назад, и Васильев раздраженно выключил брякнувший было телефон.
«Чёрт возьми… Скорее бы ледоход! А влезу в дальнейшее строительство — буду только телеграммы ей посылать: Поздравляю первомаем международным праздником солидарности трудящихся планеты товарищеским приветом Васильев». Впрочем, она будет рада. Начнет показывать у себя на работе. И авторитет ее еще более повысится. «Чем судьба не шутит — попадет и в правительство. О, престижные браки!» Когда-то молодой партработник Васильев женился на молоденькой комсомольской активистке. В жизни потом было много всякого — но, конечно, Васильев оставался верен жене, матери своих детей. Но не оправдывала ли она его верность прежде всего заботой о сохранении престижа? Семьи больших людей не должны знать скандалов и слухов. Они должны быть примером для всех.
«И о чем я думаю в такой день?! — рассердился Васильев, подходя к столику с телефонами, где в пластмассовых клавишах главного аппарата, наконец, зажурчали огоньки вызовов. — Начинается».
Снял трубку — звонил Помешалов, перед плотиной грохот усилился, уровень за два часа поднялся на треть метра, вклинилась междугородняя:
— Товарищ Васильев, Москва и Саракан… что дать сначала?
Единственно из упрямства (Саракан — значит, кто-то по делу звонит, а Москва подождет), Васильев буркнул:
— Конечно, местную столицу… Ну, что там? Я слушаю!
И первую минуту ничего не мог понять: в трубке сплелись два женских голоса, говорили по
