— За счет нас, — насупил брови Хрустов. — Ты не помнишь разве, каждый день Кубы обходился СССР в один миллион долларов! За такие деньги чего не веселиться? Платили бы нашим пенсионам такие деньги… они бы не перекрывали улицы!
Галина Ивановна склонилась над ним и несколько фальшивым тоном пропела:
— Лёвочка! Дело прошлое. Вы бы рассказали, Родион, как ваш музей, хороший?
— Да. А зал современности самый красивый… висят портреты известных сибиряков, Альберта Васильева… и Льва Хрустова, конечно…
— А мой-то с какой стати? — вдруг сжал кулаки Хрустов. — Если по дружбе — сними!
— При чем тут дружба? Ты же получил грамоту в день перекрытия… и медаль после того ледохода…
— Посадить надо было меня за Леху, а не медаль давать… — проворчал Лев. Он хлебнул чаю, обжегся, вскочил. — Вы пейте, я в окно посмотрю. В меня столько жидкости вкачивают…
Жена обняла его за худые плечи.
— Левочка… гость приехал, посиди. Ну, не всё же крутится вокруг тебя. Он про других расскажет.
— А я и не говорю, что вокруг меня. Я, может быть, самый ничтожный в нашем ряду… я, может быть, «нарочно лицом никого не новей…»
Да уж, Хрустов от скромности не умрет — это он процитировал Маяковского, а там дальше строки: «Я, может быть, самый красивый из всех твоих сыновей!»
Он с размаху опустился на стул и буркнул:
— Ну?
Я понял, о чем мне лучше рассказывать.
— Знаешь, у нас есть зал — сказка! Камни, минералы со всей Сибири… обалдеть можно, какая красота! И лазуриты, и чароиты, и кварц с золотинками, и жадеит… и агат, и черт-те что…
— А геологов наших кинули, — глухо прервал меня неугомонный Хрустов. — Кому нужны!.. Столько наоткрывали для этих олигархов нефти, газа… Что, разорились бы выделить каждому до самой смерти хоть по сто долларов в месяц?!
Галина Ивановна подсела рядом, снова обняла мужа, вихры ему потрепала.
— А вот есть у нас зал… — продолжал я, вдохновенно улыбаясь, понимая, что играю, как плохой актер. — Есть зал, говорю, пушнина Сибири. Согласись, такой красоты ни в одной стране! Кстати, сейчас охотникам платят хорошо, не то что при советской власти. Я помню, бывал в Эвенкии, один передовик сдал сорок семь соболей, ему — орден Ленина, а за каждую шкурку всего по тридцать пять рэ. А на аукционах в Европе, сам знаешь…
— Знаю, — кивнул Хрустов. — Обворовали Россию… Вся Россия скоро превратится в музей. Ничего живого не останется. Япошкины дети будут приезжать, а им: вот в этих домах жили русские… вот на этих заводах работали русские…
— Перестань! — стал сердиться уже и я. — Ну, чего ты всё сворачиваешь?! Будем работать — всё наладится.
И я замер — он смотрел на меня все тем же, ненавидящим взглядом, каким смотрел месяца полтора назад.
— Работать будем? — прошипел он. — А если работы нет? А если выдоили и отбросили в кювет… и гонят теперь за рубеж наше электричество, наш газ, нашу нефть… — он прорычал. — Мы не нужны!!! Мы никому не нужны!!!
— Левушка!.. — Его жена, кажется, перепугалась. — Левушка!.. Идем, я тебе капель дам.
— Опять капель! Инквизиция каплями в темя добивала людей! — Хрустов вскочил, нечаянно ткнул кулаком в край тарелки — из нее, подпрыгнув, вылетела чашка и разбилась на полу. И кажется, звук ее заставил Льва Николаевича опомниться, он жалобно улыбнулся, тихо сел на стул.
— Извини, Галя… Не обращайте внимание, Родион.
Мы какое-то время молчали. Галина Ивановна подобрала осколки с полу.
— Ничего, — сказала она. — Посуда бьется к счастью… все хорошо, Лёвочка. Идем! — Она взяла мужа под руку и повела в спальню. — Он отдохнет и выйдет.
— Да-да, — еле слышно отозвался Хрустов.
И я остался один за столом, раздумывая, не уехать ли мне сегодня же обратно домой. О чем толковать с больным человеком?..
Но, видимо, муж с женой переговорили обо мне: выйдя из спальни, Галина Ивановна сказала, что предоставит мне детскую комнату, Илья теперь живет на своей квартире, а детская пустует.
— Я поглажу горячим утюгом вашу одежду — к вечеру будет готова… Отдохните с дороги.
Сквозь дрему я услышал звонок телефона и голос Галины Ивановны.
— Вы диктуйте… завозить необязательно. Так. Кто?! Каким рейсом?..
Из соседней комнаты послышался тягучий бас больного:
— Чего там? Из Москвы?
— Из Москвы, — отозвалась жена.
— Опять из администрации Президента?
— Нет. Сережа Никонов в гости летит.
— Серега?! Ха! Слухи дошли, что Хрустов помирает…. решил покаяться?..
— Да перестань… — И они стали негромко что-то обсуждать. Лишь редкие слова до меня долетали.
— Начальничек, с крышкой чайничек.
— Где мы его положим?
— Решим.
Я поднялся и, покашливая, чтобы они услышали, вышел в большую комнату.
— Галина Ивановна! — позвал я.
— Тут я! — выпорхнула хозяйка из спальни. — Пироги уже готовы. Сейчас будем кушать.
Запинаясь, я сказал ей, что случайно услышал разговор, что перейду в гостиницу, друг юности, конечно же, должен остановиться у Хрустовых.
— Ты тоже друг юности! — послышалось из спальни. — Если уж так, ты как раз и не уходи. Посмотришь со стороны. Я думаю, будет оч-чень интересно.
— А положим мы его здесь! — Галина Ивановна с улыбкой показала на огромный диван у стены, слева от телевизора.
— Да уж лучше тогда меня, — сказал я. — Я могу рано подняться и пойти на пробежку. Я жаворонок. Чтобы никого не беспокоить.
Так и порешили.
Хрустов вышел, хмурясь, в синих трико и клетчатой рубашке с закатанными рукавами, стал звонить в Саракан, в аэропорт. Наконец, линия соединилась, и Лев Николаевич, спросив про рейс из Москвы, удивленно посмотрел на жену:
— Три часа назад. Наверное, уж из аэропорта едет.
— Господи! Интересно, каким он стал?!
— Я есть хочу. Садимся.
— Как, разве не подождем?
Свирепо мотнув головой, Хрустов устроился за столом и кивком меня пригласил. Однако Галина Ивановна, укоризненно глянув на мужа, ушла переодеться. Сам Хрустов и не подумал сменить одежду, только раздраженно огладил себе плешь и сивые, кучерявые на затылке волосы. Мы безмолвствовали, глядя друг мимо друга.
Наконец, хозяйка появилась в новом платье с цветочками и оборками, серьги сверкают на ушах, губки подмазаны розовым. Поглядывая на настенные часы, принесла из кухни вынутые из духовки, чудно пахнущие, загорелые пирожки с капустой и мясом. Но только мы налили чаю в голубенькие кружки, как затренькал в дверях звонок.
Хрустов выпрямился и поднялся. И в лице его появилось что-то надменное, бородка торчала, как у киношного меньшевика.
