«Я сказал: вы — боги…»

лишь нашу обычную интеллигентскую авантюру, а не искание общественного дела. (…) И тут я скоро оказался на крайне правой, которая мешала кружку развернуть свои творческие силы. (..) Тогда я сложил руки, затосковал и запросился в отпуск. Это случилось в конце 1873 г.» [91,283].

На первый взгляд отказ от нового общего дела — «хождения в народ» никак не объясняет увлечение именно богочеловечеством. Но если вспомнить о том, что проповедь Маликова была не абстрактной речью «вообще», а строилась на последовательной критике бакунизма и, шире, любых насильственных методов борьбы, то все «связывается» и достаточно крепко. Позиция Чайковского им самим именуется «крайне правой». А на крайнем левом фланге были именно поклонники Бакунина, смело идущие по пути уже проложенным С.Г. Нечаевым.

Таким образом, каждый, кто не видел смысла действовать по программе Бакунина, должен был задуматься о том, как для себя лично решить три «теоретических» вопроса:

• вопрос о соответствии поступков тем нравственным идеалам, ради которых они совершались (другими словами — знаменитая проблема соответствия цели и средств);

• вопрос об ответственности за те изменения, которые несет обществу революционное насилие;

• вопрос о цене, которая будет уплачена за действия революционеров.

Именно эти три проблемы были центральными в «богочеловечестве». Разрешались они Маликовым с помощью «новой религии» легко и свободно. Если встреча с Нечаевым, в свое время, произвела на Чайковского «решительно отрицательное впечатление и не столько его иезуитские и демагогические приемы агитации, сколько его ненависть ко всему существующему и его ненасытное властолюбие» [91,280], — то встреча с Маликовым дала надежду на то, что вся та деятельность, которая велась на ранней стадии существования кружка «чайковцев» (П.А. Кропоткин писал, что когда он в 1872 г. познакомился с «чайковцами», «кружок не имел в себе ничего революционного» [42,289]), может быть продолжена. И прав, на наш взгляд Д.М. Одинец, доказывавший, что в кружке «чайковцев» именно Н.В. Чайковский оставался на прежней позиции, в то время как большинство его товарищей «повернули» к революции, то есть к насилию [59]. Но, говоря о «прежней позиции» мы не можем не сознавать, что неприятие тех изменений, которые произошли в товарищах, заставляло изменяться и самого Чайковского. Его чувства были угнетены тем разладом, который наметился между ни и его товарищами. Его мысль, подстегиваемая полемикой с бывшими единомышленниками, волей-неволей двигалась в сторону противоположную их революционным устремлениям. Позже он и сам это осознал:

«И во мне произошла значительная эволюционная перемена, и хотя мы исходили из одних и тех же положений, расширяя и углубляя их, результаты получились разные…» [91,282].

Нечто похожее, судя по его собственным словам, происходило и с Д. Айтовым. Вот фрагмент его показаний в полиции:

«… до столкновения с народом он предполагал, что существующий порядок поддерживается безнравственностью одних правящих классов, а теперь узнал, что люди друг друга продают за бесценок, и если произойдет революция и нужно будет кого-либо резать, то перерезать не одни привилегированные сословия, но всех, как это и было во Франции, что впрочем, ныне сознал невозможным сделать, а теперь пришел к тому убеждению, что не резня для этого нужна, а надо прибегнуть к иному способу, чтобы спасти народ…» [15-1,63].

О том же самом, но гораздо короче и более ясно написал, через много лет после «богочеловеческой» эпопеи, В. И. Алексеев: «Чайковский (…) был сторонник мирной пропаганды и противник насилия. Это главным образом нас всех и соединило»[2,238].

Итак, тенденция к эскалации революционного насилия, впервые отчетливо определившаяся в освободительном движении на рубеже 1873–1874 гг. вызвала протест у незначительной части его участников. Осознав необратимость происходящих с товарищами перемен, они, каждый в отдельности, почувствовали необходимость нравственного сопротивления и поиска альтернатив. Появившаяся в это время «новая религия» А. К. Маликова стала (или показалась) реальной альтернативой бакунинскому призыву к бунту. Он позволяла соединить в одно целое верность социалистическому идеалу и нежелание участвовать в «резне и драке». Апологеты Маликова нашли свое особое место в освободительном движении. «Как два сука одного дерева, мы разрослись в разные стороны», — так оценил впоследствии эволюцию взглядов своих товарищей и собственных Н.В. Чайковский [91,282]. Так удалось восстановить «гармонию» в собственной душе. Оставалось убедить в этом всех окружающих.

Глава 5 «Богочеловечество» в России (весна — лето 1874 г.)

Если время появления «богочеловечества» не было случайным, если последователи Маликова сознательно выбрали «новую религию» в качестве альтернативы нарастающей тенденции к насилию в разночинской молодежной среде, то деятельность «богочеловеков» должна была нести в себе черты этой альтернативности. Другими словами, проповедь нового учения должна быть обращена в первую очередь к революционерам и молодежи. А для этого «богочеловечество» должно было приобрести черты законченности, то есть относительной ясности, непротиворечивости и полноты. Отсюда — первая форма деятельности «богочеловеков» — последовательное изложение основ «новой религии» как в письменной, так и в устной форме, подчиненное общей задаче — полемике со сторонниками революционного насилия.

Первым письменным вариантом теории «богочеловечества» был, вероятно, набросок тезисов, сделанный Маликовым не ранее конца марта 1874 г., о котором впоследствии рассказал на допросе Я.А. Ломоносов. Там доказывалось, что «человечество не может жить без религии». Причем эта мысль «более других развита и обставлена доказательствами из истории древних времен Египта, Индии, Греции и Рима» [12,72].

Этот набросок Маликова не удовлетворил, и он написал жене в Петербург два письма с развернутым изложением своих взглядов, явно рассчитанным на распространение. Судя по тому, что второе из этих писем заканчивается пятью тезисами, продолжение которых легко отыскать в тезисах Махаева и Айтова, основатель «богочеловечества» решил сначала именно в тезисной форме (которая более чем какая-либо другая способствовала усвоению логики автора) сформулировать отдельные положения своей теории, а затем приступить к «систематическому» изложению своих взглядов в книге. Книга эта написана не была, ни в то время, ни позднее, хотя существуют свидетельства тому, что теоретическая работа продолжалась и в России, и в Америке, и после окончания американской эпопеи. Почему результаты этой работы не приобрели печатный вид, точных свидетельств нет. На эту тему можно только рассуждать с большей или меньшей долей приблизительности. И вот несколько соображений.

Выше уже говорилось о том, что все знавшие Маликова подчеркивали его замечательный ораторский дар. Речь его была сильна не столько логикой, сколько неподдельной страстью и повышенным «градусом» эмоциональности. Он не выстраивал речь заранее, как это делали знаменитые ораторы прошлого. Его талант был в импровизации и лучше всего раскрывался в полемике, в опровержении слов оппонентов, в том, чтобы подхватить, развить и поднять до чрезвычайных высот случайно брошенное замечание собеседника, увлечься самому и увлечь за собой слушателей. Такое дарование раскрывается лучше всего в устной, а не в письменной форме. Подобно М. А. Бакунину, автор «богочеловечества» лучше всего аргументировал свою мысль, когда ясно представлял себе оппонента или собеседника. Поэтому самые яркие фрагменты его теории содержаться в письмах, обращенных к конкретным лицам (жене, Н.В. Чайковскому, В.Г. Короленко, Л.Н. Толстому). Когда же ему надо было писать «для всех», речь его становилась сухой, аргументы теряли накал полемичности, появлялась несвойственная его устной речи