по-прежнему держала их судьбы связанными друг с другом, он мог бы сделать так, чтобы Анна простила те ошибки, совершенные им. Но за этим вслед тянулось иное — принятие ее дитя… а этого…
Этого Андрей не мог сделать, как ни пытался заставить себя принять хотя бы мысленно будущее, которое сулили ему в этом случае небеса. Как же жестока судьба, как смеется она над ним, давая в руки наижеланнейшее при том самом условии, которое Андрей никак не мог принять! Андрей закрыл глаза, пытаясь погрузиться в дрему, хотя бы как отвлечься от мыслей, терзавших голову на части. И ему это даже удалось — убаюканный легкой тряской по снежной дороге, он заснул, откинув голову на бархат сидения.
Андрею снилось, что он снова в городском доме, который брат арендовал в Петербурге на Луговой улице [558], сидит за завтраком в столовой, но на месте Бориса во главе стола. По правую руку от него сидит мать в легком капоте поверх утреннего платья и чепце с палевыми атласными лентами. Напротив, за дальним от него концом стола — Анна в кружевном утреннем платье с широкими рукавами. Она улыбается ему поверх чашки, и он не может не ответить ей тем же, ощущая восторг при виде этой чинной картины завтрака, солнечного света, заливающего комнату и ее присутствия рядом.
А потом в столовую входит горничная матери — сухая и высокая, с остреньким носиком, оттого так напоминающая ему крысу. Как и тогда, несколько лет назад, она несет кушак. И уланский кивер с литовским знаком на тулье. И он видит, как гаснет улыбка на губах Анны, как вскидывает торжествующе мать голову в чепце с длинными оборками.
— Иезавель! Debauchee! C’est chatiment de Dieu, Andre![559] — слышится голос Алевтины Афанасьевны словно издалека. А он только смотрит на лицо Анны, на страх и раскаянье, что читается в ее глазах без труда. И при виде этого ему самому вдруг хочется вскочить с места и закричать в голос, как сделал тогда его брат. И плакать. От той тоски, что охватила его душу, хочется обхватить голову руками и заплакать, завыть в голос, словно волк.
— … лошадей…! — раздалось едва ли не над ухом, и Андрей проснулся так же внезапно, как провалился в сон. За заметенным снегом, что летел из-под полозьев, смутно угадывались очертания станции в сгущающихся сумерках.
Андрей с легким стоном распрямил калеченную ногу, а потом распахнул дверцу возка, призывая к себе Прошку, с озабоченным видом напиравшего на пару с кучером на смотрителя.
— Говорит, лошадей нет, барин. Одну еще найдет, но четверик точно нет, — доложил хозяину денщик. — На ночь, говорит, встать придется.
— Дай ему червонец [560], мигом найдет, — бросил Андрей, и прижимистый, еще пару лет назад приученный экономить каждую копейку, оттого недовольный решением барина Прошка, насупившись, полез за пазуху, доставая кошель с дорожными деньгами.
— И рубля бы хватило… да бумажкой, — пробубнил он себе под нос, отдавая смотрителю золотой. Тот быстро схватил ее, спрятал в пятерне. Стал кланяться этому хмурому господину, сидящему в возке, предлагая не только лошадей свежих, но и горячего сбитня, и пирогов «только с печи» со скоромными начинками. Но барин только рукой махнул, выбираясь из возка размять затекшие от долгого сидения ноги.
Заметив, как пошатнулся Андрей при этом, Прошка тут же подставил плечо, чтобы тот оперся, а потом подал трость — неизменную ныне спутницу Андрея, столь ненавистную ему. Тот сперва хотел было отказаться, но все же принял, а потом опираясь на трость, пошагал прочь от станции, к дороге, словно желал взглянуть на темнеющее над широкими просторами небо.
Под вечер стало еще морознее — так и холодило лицо и руки. Поблескивал в редком свете, долетающем со станции, снег редкими разноцветными искрами. Андрей закрыл на миг глаза, слушая окружающие его звуки, наслаждаясь тем самым необъяснимым ощущением, что он дома, в России. Через день пути он приедет в Москву, а оттуда двинется в Агапилово, чтобы после долгой разлуки встретиться со своими родными. А потом снова в Москву в доставшийся от тетки большой дом с парком, в конце Филиппова поста, когда в город съезжался свет к началу сезона. И жизнь постепенно войдет в колею, пусть несколько новую, но более-менее знакомую ему, схожую с прежней. Но такой как ранее уже никогда не будет…
— Барин! Готовы к выезду! — донеслось до Андрея со стороны станции, и он открыл глаза. Над ним зажигались медленно звезды, пока еле заметные на фоне темно-серого неба. Внезапно одна из них, так до конца и не вспыхнув яркой точкой, вдруг сорвалась вниз и упала куда-то за темнеющий вдалеке лес. Андрей даже подумать не успел, только вспомнил, что надо бы желание загадать. А потом подумал, что то единственное желание, которое он ныне загадал бы, никогда не станет явью. Потому что прошлое воротить вспять, дабы переиграть, никак нельзя. Его можно ли принять, либо отвергнуть. И только так! Такой простой и в то же время такой тягостный выбор…
Глава 39
Анна с легким вздохом захлопнула небольшой ларец, в котором хранила ассигнации и редкие золотые монеты, что оставались в распоряжении ее маленького семейства. Потом закрыла на два оборота замок, спрятала ключ в другой ларец, побольше размерами, в котором хранились драгоценности, некогда принадлежавшие ее матери. И немного тех, которые сама некогда получала в дар и надевала когда-то на балы и рауты, на ужины и на выезды. Думать о том, что их количество постепенно уменьшается, было неприятно. Еще более неприятно было осознавать, что вести хозяйство самой, без сторонней помощи не так уж легко, как ей казалось ранее.
Анна положила перед собой тетрадь с ровным столбиком расходов, которые с недавних пор стала тщательно отслеживать, снова стала проверять каждую строку, водя кончиком пера сверху вниз, стараясь выглядеть спокойной, без единой морщинки тревоги на лице. Ведь мадам Элиза уже отложила в сторону свою работу и наблюдала за ней внимательно.
Как же раньше Анна не замечала, что так дорого жечь восковые свечи долгими темными вечерами? И дрова… Разве могла она подумать, что их столько потребуется, чтобы протопить флигель? Даже страшно было подумать, сколько свечей и дров уходило на большой усадебный дом! Или визиты доктора… О господи, десять рублей за визит! Надо же! Да и лекарства, что делали для мадам Элизы по рецептуре доктора в Гжатске, совсем недешевы. Ох, как же это дорого болеть нынче, подумала Анна, благодарная Провидению, что за минувшую зиму даже ни разу не кашлянула. Хотя прежде помнится, так мучилась горлом. Да, хворать по нынешним делам совсем непозволительно для нее.
— Comment ca va? [561] — спросила мадам Элиза, и Анна не могла не поднять голову от колонок с цифрами.
— Недурственно, — ответила та, быстро захлопывая тетрадь. От этих цифр у нее всегда болела голова к вечеру, а тратить настойку на такую малость — головную боль из-за пустяков — Анне вовсе не хотелось. Лекарство еще пригодится при очередном приступе мадам, когда та будет мучиться от боли, и только сон сможет помочь ей забыть о приступе. — Хотя свечи почти все вышли. И сахара осталось менее двух фунтов.
— Надо было взять меда, — проговорила ворчливо Пантелеевна, возившаяся тут же на ковре с маленьким барчуком. — Сахар-то нонче аки золото. Мед-то все лучше. И вкуснее, и полезнее!
— А что дрова? — спросила мадам Элиза, кутаясь в вязаную шаль от привычного уже легкого холодка в комнате. Они уже давно заперли комнаты первого этажа, даже трапезничали в своих спальнях, пытаясь экономить на растопке. Да и Ивану Фомичу с его-то больной спиной было тяжело топить столько комнат. Оттого редко бывали в гостиной — самой большой и плохо отапливаемой комнате флигеля, никого не принимали с визитами.
Анна сама предпочла бы, конечно, трапезничать в кухне — самом теплом помещении дома, но мадам Элиза от этого предложения пришла в ужас.
— Нет, конечно же, нет! В кухню барышне хода нет, я же тебя учила! Нужна кухарка — к себе зови, а в
