Глава 43
Еще недавно по весне Анна так радовалась, что привычная уже хворь не коснулась ее за прошедшую зиму даже мимолетно, как судьба показала ей, насколько преждевременна та радость была. Анна изрядно продрогла на ветру в тот день в тонком бархатном пальто, промокшем почти насквозь, и даже прогревание ног кирпичами, которое затеяла в ту же ночь Пантелеевна, не спасло положения. Утром Анна почувствовала слабость и обнаружила, что ужасно больно глотать и говорить, к полудню же поднялся жар, а голос сменился страшными хрипами и сипением.
— Ах, Богородица-заступница! — суетилась нянечка вокруг своей питомицы, совсем позабыв о больной спине. Маленький барчук был перепоручен мадам Элизе, которая совсем не спускала его с рук с прошлой ночи, даже спать уложила рядом с собой. — Мало ли нам бедок послано, так еще одна в ворота постучалась!
Снова послали за доктором Мантелем, ушедшим из флигеля после осмотра младенца только за полночь. Благо он остался ночевать в Милорадово и пришел тут же, как его позвали. Вместе с ним пришел и Андрей. Анна расслышала его голос у флигеля, а потом напряженно прислушивалась к его тихим шагам прямо под распахнутым в майское утро окном, совсем не слушала вопросов доктора. И огорчилась, когда господин Мантель распорядился закрыть плотно створки окна.
— Я так и полагал, gnadiges Fraulein [613], что с вашим слабым горлом вы поступили совсем безрассудно давеча. Die Unbesonnenheit, meine gnadiges Fraulein! [614] Вот что это есть — die Unbesonnenheit! У вас такой дивный голос. Неужто вы нас накажете его потерей? Неужто мы более не услышим дивного пения вашего? Я ведь до сих пор помню, как отменно вы пели ту арию на том бале. А ваш голос! Гораздо лучше голоса ведущей актрисы вашего театра, смею заметить вам! Wie is doch gleich…? [615] «О, возврати его любовь…!». Помнится, ваш отец тогда был так горд вами…
И Анна не могла не вспомнить тот бал в канун нового 1812 года, когда она исполнила арию, либретто которой перевел с итальянского языка Павел Родионович. Это был своего рода подарок от Анны Михаилу Львовичу, который так и светился от гордости за свою дочь. Она словно увидела его в это мгновение перед глазами. Такой счастливый… И Петр, стоявший чуть поодаль от ровных рядов кресел, занятых гостями того Новогоднего бала. Золото волос и эполет в многочисленных всполохах огоньков свеч, широкий размах плеч. И та же самая гордость за сестру, за ее красоту и стать, за ее голос.
А Андрея тогда не было на том балу. Анна точно помнила это, ведь она ждала его присутствия, страшась даже самой себе признаться в этом желании. Ей так хотелось, чтобы он тоже смотрел на нее, стоящую возле музыкантов, завораживающую слушателей своим голосом, своими плавными жестами ладоней, которые она порой вскидывала, будто умоляла Господа о чем-то.
Она словно напророчила себе в тот канун будущие дни. Пришли и слезы, и страданья, о которых пела в арии, потеряла свою любовь. Тот год принес ей только горе, пронесшись огненным вихрем не только через земли империи до Москвы, но и через ее жизнь…
— Я вас огорчил? — ласково коснулся ее плеча доктор Мантель, заметив, как погрустнели ее глаза. — Не желал того, прошу покорнейше простить… Что же до вашей хвори, то тут мои рекомендации будут таковы… Вы слушаете ли меня, gnadiges Fraulein? Aам надобно все неукоснительно соблюсти, дабы остаться при вашем чудном голосе и впредь. И не только для пения! Да и потом — вряд ли меня отпустят из Милорадово, покамест вы не выправитесь… Так что я весьма заинтересован в вашем полнейшем выздоровлении!
Доктор был категоричен. Постельный режим, даже когда спадет жар, которым нынче горело ее тело. Полоскания, обильное и теплое питье («Не горячее! Теплое, gnadiges Fraulein!»). Iикаких визитов и, по возможности, никаких контактов с ребенком. И горькое лекарство в каплях, которое он вручил Пантелеевне, пытающейся запомнить все, что говорил господин Мантель Анне.
А тем временем, в усадьбе принялись за подготовку к майским забавам, как рассказала Глаша своей барышне, получив эти вести от своего дружка, одного из лакеев дома.
— Говорят, будет бал через пару седмиц! — возбужденно шептала Глаша, невольно подражая тому шепоту, которым изредка во время своей болезни могла говорить Анна. — Уже составили списки гостей, а секретарь барина Андрея Павловича да компаньонка мадам его матери приглашения пишут. В доме говорили, что список тот трижды от сына к матери возвращался. Видать, и в том, кого видеть хотят на том бале у господ-то несогласие! А еще говорят…
Но Анна всякий раз делала предупреждающий знак своей горничной, прерывая ее. Слушать чужие толки не хотелось. Особенно ныне, когда так огорчалась невольно предстоящим гуляниям и собственной невозможности на тех присутствовать. Нет, решительно это было невозможно в ее положении! И страдала, вспоминая прежние гуляния майские: катания в колясках и обеды на травах зеленых лугов, подвижную лапту и тихий звон колокольчика при игре в жмурки, прохладную воду под ладонью, когда катались в лодках по Гжати или на пруду усадебном. А еще ее сердце всякий раз сжималось, когда она думала о многочисленных девицах, в самом разнообразном разноцветье летних нарядов и их прелести, которая по весне так кружила головы мужчинам.
Ее сердце разобьется, когда Андрей выберет себе нареченную. Сомнений в том не было. Анна просто не сможет тогда даже лица сохранить при этом известии, настолько слабой она вдруг чувствовала себя ныне. И дело было не только в хвори, так нежданно свалившейся на нее. Она стала вдруг такой слабой, потому что он был рядом. Разве прежде, еще год назад, когда сама принимала решения в доме и вела домашних твердой рукой, могла ли настолько растеряться при известии о пропаже Сашеньки, что не послала слуг на поиски, даже не расспросила Дениску, а тут же бросилась бегом через парк к усадебному дому?
А как замирало сердце в предвкушении того утреннего часа, когда Андрей проходит мимо флигеля с собаками в лес? Удивительно, Анна знала точно, когда он ступит на дорожку, и уже подходила к окну, чтобы взглянуть на него. И чувствовала странное чувство минутного наслаждения. Да-да, именно наслаждения. Она смотрела на его лицо, каждая черта которого ей была так знакома, на его фигуру, на руки, обтянутые кожей перчаток, на горделивую поступь по гравийной дорожке, ощущая некое томление в груди и наслаждение от того взгляда, которым Андрей окидывал флигель. И желание, чтобы этот момент длился как можно дольше, чтобы Андрей не так быстро скрывался из вида за раскидистыми ветвями сирени, которая росла вдоль дорожек у флигеля.
Как же жесток все-таки доктор Мантель, запретивший принимать визиты! Сущей мукой для Анны было видеть Андрея издали, слушать его голос порой за окном, когда он подходил на обратном пути поздороваться с мадам Элизой, прогуливающей внука, или чтобы справиться у слуг о здравии барышни. Только оставалось гладить пальцами карточку, которую прислали вместе с корзиной фруктов в первое утро болезни Анны из усадебного дома, и на которой знакомым до боли почерком было выведено чернилами без подписи: «Dans l'espoir de votre guerison» [616]. И пусть в подписи стояло вовсе не его имя ради соблюдения приличий…
А еще украдкой наблюдать за его прогулками из-за занавеси. Именно тогда, в третье утро ее хвори, Анна заметила тот странный поступок. Мадам Элиза сидела в кресле около дома под тенью цветущей сирени, а маленький Сашенька возился с деревянными солдатиками у ее ног, ползая по расстеленному на траве покрывалу. Андрей подошел к ним, возвращаясь из леса, видимо, справиться о чем-то, и, расслышав его голос, проникший в душную спальню через тонкую щель приоткрытых створок, Анна быстро отбросила роман в сторону и подбежала к окну. Сперва она даже не обращала внимание ни на что, кроме лица Андрея, наблюдая за ним пристально. А потом…
Потом мадам позвали из окна приспешной. Глаша что-то спрашивала, прося совета, и мадам Элизе пришлось, извинившись, повернуться на голос девушки. Андрей недолго стоял без внимания к своей персоне — к нему вдруг придвинулся Сашенька, привлеченный блеском солнечного луча на серебре рукояти трости. Анна даже дыхание затаила, когда мальчик вдруг ухватился за край сюртука мужчины и, натянув на себя ткань в качестве опоры, поднялся на ноги, пытаясь дотянуться пальчиками до резной головы льва. И не удержался, вдруг бухнулся назад, усаживаясь комично на покрывало. Но прежде чем округу огласил недовольный вопль, которого Анна ждала сейчас, и который непременно заставит мужчину уйти прочь,
