в крестные родители позвать, то выживет младенчик, не оставит родителей до юности…
Сам дом помнился Кузакову смутно — лишь мрак задернутых занавесей на окнах, запах каких-то лекарств. И почти не прерываемая ничем тишина, полная молчаливого отчаянья. Откуда-то со второго этажа до уха то и дело долетал смутный звук чьих-то рыданий, а в комнате справа тихонько говорили басом. Именно из комнаты справа от передней вдруг перед взором Александра возникло ангельское создание в темном траурном платье, неся на плечах легкую чуть развевающуюся от сквозняка шаль.
— Как ваше имя? Ах, впрочем, что уж ныне… поспешите… прошу вас, — обратилась она к жмущемуся неловко в углу передней кучеру Кузакова, не сразу увидев во мраке комнаты офицера, закутавшегося от дождя в темный суконный плащ. И тот поспешил показаться ей, желая самому принять руку, протянутую в сторону смущенного мужика. Девушка смутилась его появлению, а потом побледнела, когда приметила светлый мундир под полой плаща.
— Вы…? — и дыхание у нее сбилось, будто от волнения. А впрочем, как самодовольно подумал тогда Кузаков, быть может, и от появления в такой глуши, какой казалась ему тогда Смоленщина, офицера русского. И не просто офицера, а гвардии Его Императорского Величества…
— Кузаков Александр Иванович, — щелкнул каблуками тот, и, пользуясь замешательством девушки, позволил себе вольность — поспешил коснуться губами ее прохладной ладони.
— Александр, — произнесла несколько нараспев девушка, словно примеряя это имя к тому, кому предстояло его получить. А потом поманила за собой в комнату, где уже было все приготовлено для обряда крещения. Именно этот поп, что снова вышел на церковное крыльцо из темноты храма, крестил маленького и такого безучастного ко всему в тот момент младенца. Именно этот поп…
— А имя ее… твоей кумы? — спросил Андрей после того, как выслушал рассказ Кузакова о тех событиях.
— Она не назвалась, — нахмурился Александр, вспоминая, как странно то и дело во время обряда смотрела на его светлый мундир девушка. Именно на мундир, не на лицо его вовсе. Как прижимала к себе младенца, подавшего голос только, когда его опустили в импровизированную купель при крещении. И какими словами проводила его, когда он, понимая, что не сможет попроситься переждать здесь, в стенах этого дома, непогоду.
— Вы служите в гвардейском полку, monsieur Кузаков? — вдруг спросила девушка, когда он уже был в дверях комнаты. Он обернулся и заметил, что она пристально смотрит ему вслед. — Не в конной гвардии, часом?
— В конной, — подтвердил он под ее тихий выдох. Где-то с несколько мгновений они оба молчали: Кузаков ждал тогда, что она что-то скажет следом за этим вопросом, она, видимо, над чем-то раздумывала. Но после все же тихо попрощалась с ним, позволяя ему удалиться. А он взглянул на таз, стоявший на полу передней (в тот собирались капли, стекавшие медленно с потолка из-за прохудившейся крыши), и все же вернулся в гостиную, где девушка что-то тихо напевала младенчику, которого укачивала на руках.
— Могу ли я в дальнейшем справляться о здравии своего крестника? — спросил Кузаков, чувствуя себя полным идиотом в этот миг. Ангельское создание, такое хрупкое и бледное лицом на фоне траура платья, улыбнулось ему. И он осмелел и добавил аккуратно, боясь обидеть своим недопустимым и невежливым предложением. — А еще по возможности… на первый зубок, может статься…
— Шлите на имя крестника господина Александра Кузакова в лавку ростовщика Медвина, что в Гжатске, — ответила девушка, смущенно отводя взгляд в строну. Явно не желая называть свое имя ему, как он понял тогда. И Кузаков отступил — не стал более допытываться, видя, что она не желает более продолжать разговор. Вышел вон, под ту же стену дождя, ничуть не стихшего за прошедшее время. Только, когда он уже садился в коляску, его догнала девушка из прислуги, сунула ему в руки сверток с нехитрой снедью.
— Барышня распорядились. До станции еще далече, коли не вертать обратно к Гжатску. А далее земля пока еще бедная после войск-то…
— Blonde? — вдруг вторгся в воспоминания Кузакова голос Андрея, и тот вернулся спустя годы обратно. — Та девушка, что крестила с тобой… blonde? Rousse?[685]
— Blonde, — уверенно ответил Кузаков, в голове которого мелькнуло подозрение на счет личности его таинственной кумы.
— Ты не записан в книге, — проговорил Андрей задумчиво, словно разговаривая скорее не с другом, а сам с собой. — Странно… Будто и не было тебя в тот день. Отчего? Оттого, что запись меняли после, по требованию ее?
И тут же голову закружило вопросом «Почему?», на мгновение даже затмив тревогу ожидания ее запоздалого приезда в церковь. Почему она обманула его, сознательно позволив думать, что Сашенька ее сын?
А потом вспомнил, как Анна пыталась убедить его в обратном, но безуспешно… отчего? Отчего тогда она так решительно воздвигла эту преграду меж ними, даже без малейшего сомнения? Для того чтобы удержать его на расстоянии, чтобы оттолкнуть от себя? Тогда зачем после пыталась снова приблизить…?
Вопросы, вопросы роились в голове назойливо. А после пришла одна-единственная мысль, разом угомонившая этот ворох шепотков в голове.
— Все едино, — даже повторил Андрей шепотом ее, словно закрепляя собственное решение. Все едино ныне, когда так сияли ее глаза прошлым вечером, когда дрожали руки, которые она подала ему при встрече. Так нельзя притвориться. Такое нельзя сыграть. Глаза, ее прекрасные глаза никогда не могли обмануть его, выдавая истинные мысли хозяйки порой, когда ее язык говорил совсем иное. Все едино в этот день, когда он ступит с ней под венцы, чтобы разделить не только жизненный путь, но и вечность, ожидавшую в конце его.
— Едут, вроде, — хлопнул по плечу Кузаков Андрея, и тот попытался разглядеть на дороге экипаж невесты. Но к церкви поднималась бричка с потертым кожаным верхом, рядом с кучером сидел офицер, перья плюмажа которого так и клонились от скачки.
— Ба! — протянул Кузаков, разглядев лицо офицера по мере приближения брички. — Это ж Бурмин наш. А нам с тобой сказали — в отпуск не положено ему…
Это действительно был Бурмин, спешивший к моменту венчания, уже и не надеявшийся поспеть хотя бы к отъезду из церкви. Он спрыгнул наземь, не дожидаясь, пока бричка затормозит у ворот церкви и, стянув спешно с головы шляпу и перекрестившись на образ на воротах, ступил к ожидающим его за церковной оградой мужчинам.
— Не чаял поспеть вовремя! А гляжу, еще и не приступали, — он хлопнул легко по плечу Андрея с улыбкой на губах, но глаза его были цепкими и внимательными, не коснулась глаз улыбка. И от этого невольно вспомнился Андрею разговор с Александром еще месяц назад в Москве, даже напрягся невольно, выжидая, что тот скажет после, открывая намерения, с какими прибыл тот сюда. Да, Бурмин был неплохим товарищем ему, но когда ум уже не таков, как прежде, когда он уступает зову сердца, все может быть. Уж кому ли не знать, какие перемены может принести человеку любовь…
— Рад, что ты все же поспел, — проговорил без всякой задней мысли Андрей, и только тут Бурмин приподнял уголки губ в улыбке, которая осветила его глаза.
— А я рад быть здесь, даже вдвойне, чем ранее думал, не поверишь! — ответил он. — Рад на венчании твоем быть. Думал, уж все, не поспеть мне. А вон как! Ни на едином венчании не был, чтобы к венцу невеста к сроку прибыла. Ей-ей! Таковы они. Пока слезами порог отчего дома не обольют, пока не простятся с родными своими… Только на то и ставка моя была, когда эту бричку брал на время у купца заезжего на станции. Тот сперва, конечно, уперся, мол, никак не могу, спешу в Гжатск по делам торговым, но я ему объяснил честь по чести, что офицеру надобно поспеть к сроку. Одолжил вот до имения твоего, только на путь в эту сторону. Ты ведь мне поможешь после насчет обратной дороги? А то мне в полк через седмицу уже… Ты ведь подумай только! Просить у купца! Просить! И все из-за того, что буквально из рук последнюю свежую лошадь на станции вырвал клятый лях!
— Что? — в тот же момент вдруг повернулся к нему Андрей, слушавший до того без особого внимания его бурную речь.
— На станции свежие лошади остались, да и те лях, что с Москвы ехал, забрал прямо под носом
