пишешь ко мне. И писала ему. Только не передавала адресату, а прятала в бюро. Боже мой! Если бы знала, какую роль суждено будет сыграть тем письмам! Ведь именно одно из них и вернулось ко мне с тобой и тем портретом.
— Не понимаю тебя, — Андрей смотрел на нее так, будто что-то обдумывал. — Ты писала письма, адресуя те мне, но в ответ на письма поляка… И все это — тем самым летом.
— Я понимаю, что в это поверить можно с трудом, но это истина. Я пойму, если ты не поверишь мне, но так оно и было. Если бы я знала о том, что случится в будущих днях, я даже не взглянула бы в сторону Лозинского еще тогда, у Гжати… Слишком дорогим по цене вышел мне тот флирт. И знакомство с ним. Я не буду лгать, меня к нему манком тянуло, сама не понимаю отчего. По душе было, что он влюблен в меня, как и прежние кавалеры мои. Забыла совсем, что враг он. Как по краю ходила… И тот поцелуй… тот поцелуй едва не погубил меня. Права была Марья Афанасьевна, предупреждая, что один единственный поцелуй способен отравить всю оставшуюся жизнь. Так и вышло…
Анна прислонилась лбом к его плечу, пытаясь скрыть свое смущение и свой стыд за тот проступок, который до сих пор жег ее душу огнем. И это несмотря, что он знал уже о том, что произошло тогда, и простил ее. Почувствовала тут же, как напряглось его тело, и невольно подумала, что до сих пор эти воспоминания больно ранят не только ее саму, но и Андрея.
Но долго прятать лицо от его взгляда не удалось — Андрей вдруг шевельнул плечом, вынуждая ее поднять лицо и посмотреть на него.
— Единственный поцелуй? Значит, один-единственный поцелуй? — Анна сама напряглась, расслышав в его голосе странные нотки — неверие и… смех?
— Ну, не только, — смутилась она, вспоминая ласку чужой руки. — Он обнимал меня… и трогал, как не должен мужчина трогать девицу. Тем паче, ту, что другому обещана.
— Значит, когда ты говорила о Сашеньке, о его происхождении в том разговоре…? — Андрей стал отступать от окна к постели, чтобы опуститься на краешек ее, давая отдых уставшей ноге, ноющей противно от нагрузки. Но Анну не выпустил из рук — потянул ее при этом, вынуждая следовать за собой. И она опустилась на ковер у его ног, по-прежнему не отводя взгляда от его лица, старательно ловя каждую эмоцию и каждую тень в глазах.
— Значит, когда говорила, что невозможно ему сыном тебе быть, когда и не было меж вами той самой близости…? То истина была.
— Я поддалась тогда уговорам мадам Элизы открыть тебе правду о Сашеньке. Хоть и против воли своей.
— А я решил тогда, что ты совсем отчаялась…что от дитя своего готова отказаться, лишь бы женой моей стать, лишь бы от нищеты и толков в браке укрыться, — ответил на это Андрей, вспоминая тот разговор, что состоялся меж ними как-то в весеннем парке Милорадово. И Анна уловила легкую нотку горечи в его словах, для которого любое упоминание о связях матери и ребенка было болезненно, несмотря на прошедшие годы. Только теперь поняла, как выглядело ее признание, и почему не сложилось тогда соединить разорванные нити. — И тебя возненавидел в ту минуту, и себя. За то, что вынуждаю тебя к тому отказу. Ты же говорила правду… а я…
— Не единожды пойманному на лжи едва ли поверят впредь, — проговорила Анна, только сейчас убеждаясь в правоте поговорки, которую повторяла ей нянюшка. — Я не питаю к тебе укоризны за твое неверие в тот день. Оно мне открыло тогда глаза, заставило увидеть то многое, что было скрыто осознанно. И я поняла тогда… я многое поняла. Я всегда была убеждена, что любить можно только меня и никого иного. Никакой другой и никогда. Что единожды полюбив меня, разлюбить уж невозможно. И где-то в глубине души была уверена, что ты вернешься ко мне… а тогда, после того разговора, словно пелена с глаз пала. Легко можно сломать, но вот соединить… И все из-за обмана, той лжи, в которой я все путалась и путалась, сама не понимая, что гублю себя. Потакая гордости, что всегда говорила наперекор сердцу и даже уму. Я цеплялась за гордость, как утопающий за бре
, не понимая, что она — причина того, что я иду ко дну. Я должна была сразу же открыть тебе все, рассказать правду… я должна была сделать это еще в тот проклятый день, когда я бросила тебе…
Воспоминания о былых ошибках, которых можно было избежать без особых усилий, ранили пребольно, и Анна на миг умолкла, пытаясь совладать со слабиной, вдруг едва не лишившей ее голоса. Но когда Андрей ласково провел кончиками пальцев по ее скулам, то ли успокаивая, то ли прося замолчать, раз ей так больно вспоминать, она все же нашла силы перебороть в себе эту слабость оставить все, как есть.
— Видит Бог, за те месяцы то были самые благостные для меня мгновения! — ее глаза даже засияли при воспоминании, как она открыла дверь и увидела его в гостиной. Впервые после долгой и такой томительной тревогами разлуки. — Видеть тебя, осознавать, что ты жив и здрав, касаться тебя. А потом увидела портрет и то проклятое письмо поверх писем Лозинского. Я тогда решила, что ты приехал, чтобы разорвать нашу договоренность о браке. Что уже ведаешь обо всем, что случилось за эти дни в Милорадово. О моих грехах знаешь. Я ведь виновата перед всеми в усадьбе и в селе… я так виновата! В те дни после разграбления я даже смотреть в глаза могла с великим трудом. Даже на дворовых… на крепостных! У каждого из них тогда погибли или были покалечены родные. У каждого! И мне казалось, что они смотрят на меня и осуждают меня… винят меня за то, что тогда сохранила Лозинскому жизнь. Что завлекла его настолько, что он вернулся сюда за мной… И это верно. Я виновна во всем, что случилось. Даже Петруша тогда сказал — не будь меня… «Вот первопричина этих бед!», сказал он тогда, и это верно.
— Прекрати! Немедля прекрати, Анни! — прервал ее резко Андрей, а после притянул к себе и сцеловал нежно каждую слезу, что лились в тот момент из ее глаз. — Это неверно, и ты ведаешь о том. Как и о том, что брат твой, уверен, в запале ссоры те слова сказал и только.
— Андрей… мой любимый, мой милый Андрей! — теперь уже Анна обхватила ладонями его лицо, поймав то в плен. — Боже мой! Даже в моей неправоте ты ищешь предлоги, чтобы оправдать меня. То, как я поступила с тобой — гадко и жестоко. А то, что едва не потеряла тебя… Разве может мне быть в том оправдание? Я могла сделать этот шаг навстречу тебе не спустя годы, а именно тогда, в те дни. И ты должен презирать меня за мою жестокость, за мою ложь, которую хранила вплоть до момента, пока иные не открыли тебе истины. За те удары, что наносила, не разобравшись, не попытавшись понять… За то время, что мы потеряли… за ложь, которой едва разделила нас. Я ведь оступилась в зале во время танца, когда признала в твоем друге того, кого и не думала увидеть сызнова. Он мой кум, ты, верно, ведаешь ныне. Мы с ним крестили Сашеньку, чье имя мой племянник носит с того дня. Он родился слабым, мой Сашенька, оттого и крестили по обычаю по имени первого встречного.
— Знаю, — подтвердил Андрей, стараясь произнести это слово как можно мягче, боясь, что она неверно может понять в этот момент его.
— Когда он сказал тебе? По приезду в Милорадово давеча? Или в Москве? Когда ты ездил по делам прошлого месяца.
— Нынче утром. Он не признал вовсе ни усадьбы, ни местных земель. А с тобой ему довелось увидеться лишь в церкви на обряде по причине нездоровья. Отец Иоанн. Именно его облик показался знакомым Александру Ивановичу, а далее нить и потянулась…
— Ты разозлился на меня? В тот момент, когда узнал правду о Сашеньке? — Анна пыталась скрыть, что ей важно знать, какие чувства захлестнули при этом открытии Андрея, но не сумела. Как не смогла спрятать свое облегчение его словам о том, что предложение ей сделал он, не зная о происхождении Сашеньки. Было ли это такое же облегчение, какое она ощущала сейчас?
— Скорее, недоумение почувствовал. Не злость, нет, — признался Андрей, воскрешая в памяти тот момент. — Первым было недоумение и растерянность. И даже некоторое сожаление.
— Сожаление? — удивилась Анна, не ожидавшая этих слов.
— Именно, — подтвердил он. — Сожаление, что есть еще недосказанность меж нами. Что не открыта ты для меня в той же степени, что и я… Теперь я понимаю, отчего ты молчала. Моя милая, моя маленькая Анни! Нет, верно, такого, что бы я ни принял, коли б сама ко мне пришла и открылась. Даже если это причинит мне нестерпимую боль. Никогда не молчи, моя милая. И никогда не спеши… как тогда, осенью двенадцатого года. А я ведь знал… знал, что ты сгоряча тогда так поступила. Но твоя настойчивость избавиться от меня впоследствии запутала меня вконец… И письма. Те самые письма, строки из которых я не мог забыть, полагая, что они все к нему, к другому…
