«Из Читы Михаила Борисовича увезли в феврале 2009 года, когда второе уголовное дело уже было передано в Хамовнический суд, — рассказывает мне Наталья Терехова. — Числа 20 февраля его увезли и на самолете доставили в Москву».
3 марта 2009-го Михаила Борисовича привезли в Хамовнический суд. Когда он входил на территорию, сквозь металлические ворота под ноги ему полетели гвоздики.
Новость весь день держалась в верхней строчке «Яндекса». Журналистов было столько, что адвокаты не могли протиснуться в зал.
Двое ребят из движения «Оборона» — Дмитрий Иванов и Александр Савельев — поднялись на крышу пешеходного моста Богдана Хмельницкого, растянули десятиметровый транспарант с надписью «Свободу Ходорковскому!» и зажгли файеры.
Их задержал ОМОН. Но плакат успел повисеть, так что сохранилась видеозапись.
В здании суда двое молодых людей, стоявших у архива канцелярии по гражданским делам, выкрикнули: «Михаил Борисович, вы — герой!» — и бросились наутек от судебных приставов.
Мне это живо напомнило описания гражданской казни Чернышевского, когда ему бросали цветы на эшафот. И сам МБХ стал похож на разночинца позапрошлого века: с тонкими чертами лица, интеллигентный, в очках. Таким он вошел в стеклянный пуленепробиваемый аквариум.
На нем были джинсы и куртка с надписью «No limits».
Без ограничений, без пределов.
Без страха.
«В отношении процесса с моей стороны гарантирую открытость, ясность, отсутствие попыток хитрить. Гарантирую небезынтересное зрелище», — сказал он накануне.
Ростовский переулок, где находится Хамовнический суд, перекрыли, пешеходов пускали по паспортам, журналистов — по удостоверениям.
Но митинг сторонников состоялся несмотря ни на что. Участники держали плакаты и книги с его фотографией. Скандировали: «Свободу Ходорковскому!»
Их разогнали. Задержали шесть человек.
Предварительные слушания проходили в закрытом режиме и продолжались до 17 марта.
Суд отказался прекратить дело за отсутствием состава преступления.
Суд отказался вернуть дело в Генпрокуратуру.
Суд отклонил все ходатайства адвокатов.
Суд удовлетворил ходатайство прокуроров о продлении подсудимым сроков содержания под стражей.
Судебный процесс по большей части рутина: прокуроры читают документы, плохо воспринимаемые на слух, защита заявляет ходатайства, выступают свидетели, потом документы читает защита…
Но на процессе в Хамовническом суде было несколько кульминационных моментов, о которых стоит рассказать.
Основные слушания начались 31 марта.
По дороге я купила белую розу. Очень тщательно выбирала, чтобы без всяких оттенков, белую-белую. Понятно, что через стекло не пролетит, но пусть он видит.
Я смогла протиснуться в зал и села напротив «аквариума».
Михаил Борисович улыбался, что-то шептал на ухо Лебедеву и даже в клетке стоял в позе хозяина, опершись на стену вытянутой рукой.
А в замке двери «аквариума» висели наручники.
Ему попытались передать журнал «The New Times» со статьей о процессе, но охрана не позволила. Не разрешили передать и мою белую розу, и Каринна Москаленко вставила ее в звено цепи, висящей на двери. Но охрана не позволила и этого, и розу положили на стол за «аквариумом», за глухую стену.
Скамьи стояли в один ряд, хотя уместился бы и второй, и третий.
Освободили место для Людмилы Алексеевой и представительницы ПАСЕ Сабины Лотхойзер- Шнаренбергер.
За нашими спинами гремели штативы телевизионщиков. Плотный ряд видеокамер, словно артиллерийский расчет, нацеленный на двоих арестантов, а над камерами огромные лохматые микрофоны на длинных тонких шестах.
Ходорковский слегка позировал, широко улыбался, кивал, потом потерял к журналистам интерес и погрузился в чтение документов.
Было душно. Окна распахнули, и ветер шевелил розовато-кремовые жалюзи.
Стекло «аквариума» отражало посюсторонний мир и причудливо искажало его. На одной из фотографий Ходорковский получится с белым пламенем над головою, словно с нимбом.
Они были там где-то в зазеркалье.
Или в зазеркалье мы?
Выступал Ходорковский. Говорил, что не будет хитрить и «прятаться за процессуальные зацепки». Что «политическая подоплека всего дела “ЮКОСа” очевидна», но он не будет «говорить о политической составляющей данного обвинения, чтобы не затуманивать суть».
Не думаю, что это «затуманивание сути», скорее прояснение. И говорить об этом следовало, причем еще на первом процессе.
«Я не могу отвлечься от последствий событий 2003–2005 гг., т. к. они иллюстрируют реальную значимость дела “ЮКОСа” для нашей страны, нашего общества, — говорил Ходорковский. — Не могу не напомнить, что сразу после моего ареста из третьего чтения была отозвана поправка в УК, позволявшая освобождать от уголовной ответственности за налоговые правонарушения при возмещении ущерба. Вакханалия подобных дел в последующие три года стала прямым следствием. Как прямым следствием дела “ЮКОСа” стал переход и рейдерства на совершенно иной качественный уровень — широчайшее использование при отъеме чужой собственности госресурса, включая правоохранительные органы, на коммерческой основе».
«Поправка в ст. 73 УИК РФ, позволяющая отсылать людей из Москвы в Читу, была внесена тоже по понятной причине, но зацепила десятки тысяч людей, — говорит он. — Так же, как десятки тысяч наших граждан зацепил отказ от двух планировавшихся амнистий и выхолащивание амнистии ко дню 60-летия Победы, снятие широко обсуждавшегося проекта о зачетных сроках в СИЗО».
«То, что одним из наивно скрываемых мотивов стали конкретные интересы конкретных чиновников по делу “ЮКОСа”, — ни для кого не секрет. Более того, эта информация последовательно распространяется, в частности, сотрудниками ФСИН».
«Мой девиз в этом процессе взят у советских политических диссидентов 70-х: “Власть, выполняй свои законы!”».
И началась рутина.
Защита заявляла ходатайства, судья по большей части их отклонял. Михаил Борисович просил разъяснить обвинение, понять которое невозможно в принципе в силу его противоречивости.
Зачитали запись в протоколе допроса Платона Лебедева: «Суть обвинений не только не понятна, но и является абсурдной, поскольку находится за пределами здравого смысла». И зал взорвался аплодисментами.
«Воздержитесь от аплодисментов! — сказал судья. — Если это будет повторяться, я попрошу судебных приставов очистить зал».
«То пишут в обвинении, что нефть похитили, то пишут, что предприятия реализовывали эту же нефть на экспорт, — добавил Платон Лебедев. — Мне это не смогли разъяснить, мне это бесполезно разъяснять, у меня ясный ум и сознание, и документы о моем психическом здоровье имеются, а вот сведения о психическом здоровье прокурора Лахтина у суда отсутствуют».
Никто ничего не стал разъяснять.
Прокуроры стали зачитывать текст обвинения. Сначала по Ходорковскому (неделю), потом по Лебедеву (еще неделю).
Прокурор Лахтин то и дело запинался, бубнил, с трудом продирался сквозь иностранные названия
