— своих врагов! Ты можешь порицать некоторые их действия как таковые, никогда, однако — даже только в мыслях — их самих». Это уже очень близко к знакомой нам заповеди: «Любите врагов ваших!». Но есть еще и другие причины для этого. Чем были бы мы, солдаты, например, без них, наших врагов? Они — разумное обоснование нашего существования, необходимые для нас противники. Но это и каждый противник в нашей жизни, каждый крутой склон скалы, на который мы должны взобраться, чтобы подняться выше. В конечном счете, это они, плохие карты, с которыми мы выигрываем, потому что хорошие не всегда кроют или уже разыграны.
После паузы всадник на вороном коне сказал — Если честно, мне здесь не так, чтобы уж очень не хватало женщин.
— И понятно, почему так, — ответил ему скачущий на рыжей лошади. — Ты же никого из них не видишь, и если бы ты кого-то и увидел, у тебя вряд ли нашлось бы время хотя бы чтобы оглядеться на них. Для этого у нас всех тут уже нет ни времени, ни сил. Постоянно чередующаяся картина, товарищи, кони, враги, все это в сравнении с любыми гражданскими буднями гораздо более свободная и еще более напряженная жизнь. И, тем не менее, женщины — это часть нашего существования, и сейчас тоже. Они душевно прикрывают нам спину — помним ли мы об этом или нет. И они живут в нас как наше жизненное начало, «анима» как однажды Карл Густав Юнг назвал это воплощение. Разве это не несказанно много? Чем мы были бы без них? Мы изменяемся благодаря ним, в большей степени, чем мы сами замечаем, будь то теперь в их отсутствии или в их присутствии, они формируют нас, они дополняют нас, они делают нас целостными. Но чем незаметнее это происходит, тем больше это происходит; и никак иначе, как через одно лишь их излучение, одно их существование.
— Это излучение, однако, — сказал офицер на вороном, — у каждого и для каждого разное. Если я по утрам просыпаюсь с той, кого не люблю, как перенести мне тогда свет дня?
— Не дал ли Рильке на это ответ? — заметил юноша на серо-пегой лошади. «Подальше бы отсюда, снова стоять одному, в латах. С ног до головы в латах». Таково в его томике «Корнет» («Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке») ощущение растерявшегося от слишком близкого присутствия женщины юноши. Но несколькими страницами раньше поэт пишет: «…из серебра бесед они плетут мгновенья, их каждое движенье, как складка, на парчу легло, и если они руки подымают, то будто розы обрывают там где-то, где и не бывает роз».
— Все они совершили перед женщиной свой низкий поклон, перед танцовщицей, жрицей, пророчицей, перед недостижимой, как и перед достигнутой возлюбленной, и в особенности перед матерью, — напомнил всадник в середине, — всех, будь то поэт в словах, в звуках, кистью или резцом. Корыстолюбивую, жадную, недоброжелательную, завистливую, жестокую они при этом намеренно оставили без внимания. Но случайно ли это, что эти отвратительные качества у женщин отталкивают нас гораздо больше, чем они же у мужчин? Скорее их простят сильному полу, чем прекрасному, они, по-видимому, легче связываются с силой, нежели с красотой, легче с теми, которые — как мы только что слышали — где-то, куда ты не можешь дотянуться, срываешь мягкие розы, которых ты не видишь.
— Поэтому ищите в жизни только красоту! — дополнил всадник на рыжей лошади. — Так один персидский мудрец советовал однажды своим ученикам и еще добавил потом: «Потому что правду, ту единственную, которая лежит в основе всего, вы никогда не найдете».
— Какую правду? — возразил белокурый прапорщик. — Называем же мы правдой уже все объяснимое, все доказанное или доказуемое, все подтвержденное очевидцами. Однако, правда не находится там, без сомнения. Все равно есть два взаимоисключающих мира: один, где у всего есть свое объяснение, но никакого смысла, и противоположный, где ничего не объясняется, зато у всего есть смысл.
— Откуда ты это узнал? — спросил немедленно всадник в центре. — Так кратко, как здесь я еще никогда не находил несовместимое, сведенное к единственной формуле. Лучше и исчерпывающе вообще нельзя выразить их различие.
— Я узнал это от одной старой дамы, — ответил прапорщик и немного ослабил поводья своей лошади, — от моей матери. Она считала, что я должен учитывать, что «всегда нужно обитать в обоих мирах, но более важным, в принципе, по сути, единственно важным, является только мир смысла».
— Не в этом ли также задача искусства? — заметил офицер на рыжей лошади.
— Зависит от того, насколько одарен художник, — отвечал прапорщик, — в зависимости от того, насколько его искусство превосходит чистое мастерство, его интуиция превосходит объяснимое. Большинство музыковедов захватывает например чистое мастерство, план построения фуги — он может быть также великолепным — и его передача в концертном зале. Но их, напротив, увлекает гораздо меньше, это просвечивание именно того необъяснимого, без чего музыкальное произведение действительно никогда не могло бы стать Тройным концертом Бетховена или Фортепьянным трио номер 1 Шуберта. Часто в народной песне это присутствует в большей степени, чем в самом умелым образом смонтированной симфонии. Как же это говорит она, родом из Моравии, как я полагаю — Мария фон Эбнер-Эшенбах?
Однако, она живет в мире смысла.
— Тогда любить человека, означает, — заметил тот, кто ехал на вороном коне, — искать в нем смысл?
— Я думаю, да, — отвечал прапорщик, — необъяснимое в нем и соответствие его в нас самих. Для меня было откровением, когда однажды утром я услышал по радио, что какие-то аборигены в далекой Африке говорят друг другу: «Я есть, потому что ты есть!» — одно только это предложение. Оно дало мне ключ. Потому что ты можешь сказать одной, даже только подумать о ней: «У моей жизни есть смысл, потому что есть ты», тогда ты охватываешь в ней уже то более обширное, которое стоит за вашей встречей — за каждой такой встречей — тогда она будет для тебя посланницей более высокого мира. Из него мы приходим, и из него вы посланы друг другу — от неизвестно как далеко находившихся друг от друга звезд — чтобы узнать вас как единое целое, узнать снова. Такую уверенность дает нам не каждая, которую мы встречаем, вероятно, вообще, только одна, и, вероятно, мы и вовсе не встретим ее в этой жизни. Но другие, которые попадаются на нашем пути, часто заманчиво, иногда запутанно, но также и приятно: я не хочу их возле себя, а только ее, ее одну, шаг за шагом, из года в год.
После того, как оба более старых товарища отправились к своим подразделениям, тот, кто скакал в центре, обратился еще раз к прапорщику и сказал:
— Ты еще совсем мало узнал из собственного опыта, но, кажется, что ты уже знаешь все. Из какого источника?
— Из чего-то вроде внутренней уверенности, — прозвучал ответ, — но она тоже не дает совсем ничего, что можно доказать…
— Кроме как жизнью, — подхватил средний всадник. — Но такая уверенность еще раньше дарит нам улавливание колебаний, которые оставались бы недостижимыми без нее.
— Но что, если, — заметил прапорщик, — два, как кажется, предназначенных друг для друга человека, как часто бывает, совсем не переносят друг друга…
— Люди предопределены друг для друга не потому, что они просто терпят один другого. Скорее, еще и для того, чтобы разрешать конфликты, часто сложные конфликты, иногда протяженностью всю жизнь, но именно, чтобы их разрешать! Быть друг для друга, это больше призвание, чем удовольствие, мог бы я вообразить, ради в высшей степени прочувствованной радости. Есть тысячи знаков для этого, которые откуда-то достаются этим двум друг для друга предопределенным людям, чтобы указывать им на то, что им суждено быть вместе: будь это послание медленно уходящего за горизонт облака, синего колокольчика, одинокого в лесу, или ветра в осенних листьях, профиль одиноко стоящего на далекой скале дерева или, на минутку только, но никогда больше незабываемого, чего-то внутри нас, как звука никогда еще не услышанной мелодии; но это может быть также и постоянно повторяющийся плеск на пустынном пляже, доносящийся от очень далекого накатывающегося прибоя, или, снова совсем по-другому, пробуждающий
