сначала медленно, потом все быстрее. Каждый захочет выжить. И тогда каждый захочет кусок плодородной земли. Но для этого нет места, отсутствуют нужные знания, и наводящей порядок руки тоже нет. Деревни не могут принять накатывающийся на них поток паразитирующих горожан. Что последует потом, каждый может вообразить себе, как он пожелает. Мы скачем здесь, чтобы предотвратить наихудшее, если получится — для всего мира.
Потому что в войнах, которые последуют, речь будет идти уже не о власти, а о хлебе. Тогда нам предстоит разграбление всех запасов, разграбление урожаев, голод, изгнание. И тогда горе побежденным! Если они выживут, то им угрожает вторая война, теперь города против деревни. В конце последние нападения умирающих с голоду горожан потерпят неудачу от подготовленного сопротивления последних еще оставшихся деревень. Вы знаете японскую легенду о «семи самураях»? Чтобы защитить такую деревню, семеро получают пищу и жилье. Они учат жителей строить укрепления и пользоваться их бамбуковыми копьями. Их забота не напрасна. Нападение разбойников сорвано перед устроенными ими ловушками — сцена из японского прошлого, и, вероятно, из европейского будущего. В конце останутся те, кто возделывает землю и охраняет ее. Наступит день, когда на планете останутся одни лишь крестьяне и воины, наряду с ними рыбаки и мореплаватели, как в начале времен.
Только это основное различие — здесь суша, там море — останется на века. Одни хотят кусок земли, другие море. Островной народ как британцы никогда не хотел бы себе вот этого здесь, степи. Для них все вертится вокруг берегов, вокруг мира на морской карте. Любая внутренняя часть суши кажется им белой как неисследованная область в старинных атласах, область без интереса, без глубин и мелей, без течений, без приливов и отливов, без динамики. Однако мы чувствуем эту динамику, чувствуем ее все больше с каждым днем, в который продвигаемся дальше вглубь этой страны, чувствуем ее вопреки всему, что мы еще детьми выучили в школе: «Европа достигает до Урала». Нам еще так далеко до Урала, а мы скачем так на наших лошадях уже целую вечность, непрерывно, все дальше на восток, и мы никогда не увидели бы эту мнимую границу Европы; вместо этого, однажды, белые, отбрасывающие свой свет в летнее небо ледники, которые охраняют входы Китая. Это цвета, которые ожидают нас: коричневый, синий, белый: степи, горы, ледники. Мы тогда бы знали — и знали бы с уверенностью, что мы в Азии, но не там, где мы покинули собственно Европу.
Вот это здесь, это все еще Европа? То, что здесь все совсем другое, иначе, чем во Франции или Бельгии, в Греции или Италии, чувствует даже простой пехотинец. Но можно ли потому уже считать это Азией? Ведь это все еще тот же континент. Несомненно, его ландшафты, примыкающие к берегам Атлантики, действительно являются «Европой», а те, что лежат у побережий Тихого и Индийского океанов — «Азией». Но земля между ними, широкое поле от Польши до Енисея и Амура, относится она туда или сюда? Была ли здесь когда-нибудь граница, проходящая сквозь середину этого поля, граница, которая бы оставалась и которая бы имела значение?
Этой границей никогда не был Урал. Между ним и Кавказом, другой предполагаемой границей Европы, зияет дыра в полторы тысячи километров, вдвое более широкая, чем вся Германия. Через эту дыру армии Азии устремлялись на запад: гунны, авары, мадьяры, монголы — все.
Урал был гордостью ученых. Это удовлетворяло их, чтобы объявить: «До сих пор достигает Европа!», просто из чувства собственного всемогущества как обычно провозглашали только короли или великие первооткрыватели: «До сих пор!» Теперь в таком же любовании собственным великолепием, как они утверждали уже в области истории: «Вот тут заканчивается древность, тут средневековье, — отсюда начинается Новое время!» они принялись говорить о Европе: «До Урала!», это давало им чувство власти. Реальность имеет мало общего с таким безобразием. Одно здесь было столь же глупым, как другое. Никакая эпоха сама по себе не является древностью, каждая чувствует себя концом прошедшего и началом нового, серединой между двумя бесконечностями: будущим и прошлым. Конечно, были связанные эпохи — даже многие и в различных местах — но не те три. И, конечно, одна часть России кончается на Урале, а другая начинается. Но так же мало, как Цезарь, например, или Данте чувствовали себя людьми «древности» или «средневековья», так и люди, живущие справа или слева от той местности, которая называется «Урал», чувствуют себя «европейцами» или «азиатами», ведь по обе стороны все одинаково: государство, люди, ландшафт, климат; русские там, русские тут, тундра там, тундра тут, тайга там, тайга тут, степь там, степь тут. Также и с военной точки зрения Урал никогда не играл никакой роли. Тот, кто не хотел перескочить его, проходил маршем мимо и тогда больше не находил до Карпат ни одной серьезной преграды.
Где бы вы ни искали: к твердым границам нельзя привязать противоположность «Европа — Азия». Континенты разделяются океанами. Здесь этого океана нет, море Тетис исчезло в седом доисторическом времени. Азия и Европа являются противоположными полюсами подобно фокусам эллипса, не больше. Они — исходные позиции сталкивающихся сил, но не собственно пространства, а сущности двух выходящих далеко за пределы широких промежуточных полей друг против друга двигающихся различий, векторами — мне кажется — их называют в физике. То, что двигается от Атлантики на восток, является европейским, а то, что движется в противоположном направлении — азиатским.
Россия потому изначально не относится ни туда, ни сюда. У нее два лица, две головы, как у двуглавого орла на царском гербе. Россия может распространять Европу в Азию — и она делала это неоднократно — но также и Азию в Европу. Она может посвящать себя одному и может предаваться другому. Внутри нее есть варяги, но есть и татары. Но вся она в своей совокупности не принадлежит ни тому, ни другому. Такое событие как Октябрьская революция может за одну ночь вернуть ей азиатский облик, а противоположный процесс вернуть ей лицо европейское. И вот в этом состоит наша задача: вернуть Россию себе, Европе и ее северным истокам, чтобы в ее душе не осталось ничего от пережитого за многие столетия под татарским игом. Мы утверждаем, что сегодня воюем с «Азией», а японцы в 1904 году, тем не менее, сражались против «Европы». Противник был соответственно — по меньшей мере, географически — одной и той же державой. Те, кто тогда как львы бились насмерть под Порт-Артуром, были «европейцами», а те, кто три года назад напал на Финляндию — «азиатами». Французы в 1914 году назвали нас «гуннами». Это было не только пропагандой ужасов, распространением измышлений о зверствах. Это обозначало также направление, из которого мы приходили.
Скачем ли мы сейчас в Азии? Нет, мы скачем по междуполью, что разделяет Европу с Азией, так же как Атлантика разделяет нас с Америкой. Мы скачем вглубь заднего двора евразийского мира. Народы античности избегали его, этот ландшафт выходил за их мерки. Но готы здесь уже скакали. Здесь, где мы теперь, и еще дальше за Дон была страна готов. Их остатки — как сообщается — до не столь давнего времени удержались в Крыму. С запада тогда снова пришли сначала поляки, и даже целый год правили в Москве. Шведы, затем Великая армия Наполеона следовали за ними. Но никто из их всех не оставался долго, дольше всего были монголы. Но единственные, кто действительно остался здесь, пришли ни с востока, ни запада, а из Скандинавии, и не в седле, а на лодках. Они, варяги, которых тогда называли «русы», т. е. «русские», а их землю «страной Русов» — Россией, брали в свои руки территорию с севера на юг, и от реки к реке. И они остались здесь навсегда, потому что оставили у себя за спиной все и хотели жить только лишь в стране и для страны, которая их позвала. Потому что их именно позвали! Мы должны постараться, чтобы и мы тоже стали позванными, потому что все, кто приходил сюда раньше, приходили только как завоеватели и оставляли свое сердце дома: в Польше, в Швеции или во Франции. Но никто не сможет удержать на длительный срок страну, к ногам которой он не положит свое сердце.
У кое-кого уже теперь тут сжимается сердце! Все здесь представляется шире, безмернее, бесформеннее того, к чему мы привычны. Ничто не поднимается от земли. Ничто не возвышается круто вверх. Ни у чего нет особенного лица. Здесь все точно так, как мы уже видели это сотнями миль раньше. Мы едем по земле, как будто плывем по морю: волна за волной. Ничего, за что мог бы зацепиться глаз, ничего, на чем он мог бы успокоиться. Наверху всегда одинаковое небо, внизу всегда одинаковая зыбь степи. Скульптор мог бы разочароваться, художник выбросить кисть: страна без передних планов! Смотрите ли вы сюда или туда: вся красота — это даль, игра облаков над зеленым, коричневым или белым, в зависимости от времени года, океаном. Тот, кто хочет полюбить это, должен любить однообразное.
Это воплощает свою магию не только в музыке, во всегда возвращающемся падении мелодии в себя самой как в прелюдиях Шопена или в припевах грустных русских народных песен. Риторнели такого рода есть в пейзаже тоже. Уравновешенности классики вы здесь не найдете. Здесь не Эллада и не Тоскана, здесь их полная противоположность, для многих чуждая, но порой, все же, не чужая! Но начинается ли восток только в России или уже в Польше? Восток начинается уже у нас, начинается самое позднее на
