Глашей.
— Куда он гонит? Куда? Идиот! Не слышно же «мессера», улетел. Не поднимай голову, Глаша!
Она повернула ко мне радостное лицо. Неужели не осознает опасность? Хотя страха в ее глазах я и там, на шоссе, не видел. Странный народ женщины: могут поднять визг из-за мыши, а через час, при взрывах бомб, спокойнее мужчин выполняют свои обязанности на приборе, в орудийных расчетах. Глаша всегда была такой.
— Не поднимай голову, черт возьми!
— Ух, гроза! Не дай бог такого мужа!
Она еще способна шутить! Слышали? Она шутит.
Завизжали тормоза. Взвихрились остатки муки. А разбитый ящик освободился от веревки и перелетел через наши головы. Даже ящик мог убить. Ну, везет!
Я поднялся. Действительно, везет невероятно. Машина остановилась в десяти шагах от обрывистого берега порожистой реки. Близко, очень близко была еще одна возможность принять смерть — в холодной купели. Из горячего — в холодное.
Ни Старовойтов, ни шофер не вылезали из кабины. Шок?
Глаша первая, с беличьей ловкостью, соскочила на землю — умело, мягко: одной ногой — на колесо, другой — на мох. Однако все равно из волос ее, из-под шинели посыпалось пшено. Она взъерошила волосы рукой — крупа сыпалась, как из сита. Засмеялась:
— Сколько каши!
Перегнувшись, я заглянул из кузова в кабину. Ехали — владел страх, а тут вспыхнул гнев на лейтенанта и водителя: о своих шкурах думали, а на нас им было наплевать! Выдал им, не обращая внимания на женщину:
— Эй, вы там! В штаны не наложили со страху?
А Глаша сбросила шинель и теперь уже отрясала муку, на диво густо набившуюся за воротник гимнастерки. Расшпилилась так, что виден был бюстгальтер, и вытряхивала муку из-под гимнастерки. И снова смеялась. Нет, не похоже на истеричный смех.
— Хорошие сладки испек бы из нас фриц. Мука беленькая, американская.
Старовойтов дергал ручку дверцы и не мог открыть — заклинило. Я. соскочил на землю, рванул дверцу и вместе с ней вытянул командира нашего боевого экипажа из машины. Лицо его меня поразило: оно было не бледное даже, оно было сизое, будто полопались венозные капилляры. Шофер гладил баранку усами — и словно ласкал в благодарность за то, что не сорвалась, выдержала и… спасла. Но злость моя не проходила:
— Вы, лихачи! Думали, что можете повесить нас на первом суку?
— Не повесили же.
— Не повесили! Все мешки порвало…
— Хрен с ними, с мешками, — Старовойтова шатало, как сильно пьяного, но он шагнул ко мне, схватился за лацкан шинели: — В сорочках мы родились, комсорг. Все! — И громче, более естественным голосом, хотя и осипшим, — Глаше: — В сорочке ты родилась! Слышишь, повариха?
— А я давно знаю… Сестричка моя Катя — нет, а я — в сорочке. Потому и мука так прилипла. Ко мне все хорошее липнет.
Заплетая ногу за ногу, лейтенант побрел в заросли, в калиновые кусты. Не удивительно после пережитого. Пусть идет подальше. Мужской стыд, может, не потерял.
Злость моя прошла. Старовойтова стоило распечь. А шофера благодарить надо, его находчивость спасла нас. И случай. Счастливый. Действительно, точно бог послал нам этот лесной поворот. А как хорошо жить! Красота какая! Тишина! Единственный звук — падают капли с деревьев от недавнего дождя. И речка… речка как булькает!
Только теперь ощутил, что внутри все горит, а во рту тесто. Сейчас спущусь к воде, упаду на валун и буду пить… пить. И Глаша будет пить. У нее тоже горит, мало ли что она смеется.
— Пить хочешь?
— А где?
— Речка же вон.
— Боже! Речка! А мне показалось: в ушах булькает.
Я сбросил шинель. Снял сапоги. Из них посыпалась мука и пшено. Вслед за мной разулась Глаша, ступила на мокрый мох и снова засмеялась, теперь уже, наверное, от радости жизни.
— Пи-ить… Пи-ить… Я выпью все карельские озера.
— Ах, дети, дети, — не то с укоризной, не то с восхищением сказал шофер, все еще гладя щекой оплетенный изоляционной лентой руль.
Я приказал ему:
— Осмотрите груз. Очередь прошила мешки. Могла пробить снаряды. Одна искра — и… Не вздумайте курить!
Шофер моментально выскочил из кабины, полез в кузов.
Мы с Глашей вышли на берег. И с обрыва увидели в прозрачной воде рыбу. Две огромные рыбины стояли у валуна, легко шевеля плавниками, и, казалось, удивленно смотрели на нас красными, как клюква, глазами. Кто мы? Откуда взялись?
— Смотри — рыбины! — совсем по-детски обрадовалась Глаша. — Ой, какие красивые! Семга? Да? Если ты отойдешь, я поплыву за ними. Что ты смотришь на меня? Правда, искупаюсь. Я же вся как запеченная в тесте рыба.
— Так я тебе и позволю. В твоем положении. Сентябрь на дворе…
Посмотрела на меня с веселым удивлением и сказала неожиданно:
— Девчата считают: из тебя выйдет хороший муж.
— У твоих девчат только мужья в голове.
— А что еще, Павел? Мы — бабы. Мы детей рожать хотим.
И в этот момент послышался странный звук. Я никогда не слышал взрыва пехотной мины. Совсем не похоже на пушечный выстрел, на взрыв малой бомбы, снаряда в зените. Как детская хлопушка. Потому не сразу сообразил, что случилось. А Глаша крикнула:
— Лейтенант! — и, перепрыгивая через камни, побежала в ту сторону.
Над недалекими кустами, над речкой кружились зеленые листья, как стая испуганных воробьев. Тогда до меня дошло: мина!
Но, грешный, испугался я не за Старовойтова — за Глашу.
— Куда? Стой! Не беги! Что ты делаешь?
Глаша не слышала… не хотела слышать, она рвалась быстрее помочь человеку. Низко пригнулась, пролезая через кусты.
Сбоку, слева от нее, за кустом калины с красными ягодами, сверкнул огонь. Внешне — обычный взрыв, как бомбы, как снаряда. Меня обдало горячей волной, хлестнуло по лицу ветвями.
Глаша споткнулась, но приподнялась, села на землю.
Я обхватил ее за плечи, вытянул из-под куста. С ужасом увидел, как юбку на бедре, босую ногу заливает кровь.
«Только бы не в живот! Только бы не в живот!» — обожгла мысль.
Поднял ее на руки, понес к машине. Она обхватила мою шею, болезненно улыбнулась, глаза ее наполнились страхом.
— Не было сорочки. Не было, Павел. Никто не родился в сорочке. Никто. И это все, Павел? Как Лиду?
— Нет! Нет! Это пехотная мина. Пехотная… Натяжная, — странно и нелепо утешал я, думая об одном: «Только бы не в живот». Будто от ранения в другие части тела люди не умирают.
Опустил ее на мох. Разорвал юбку. Глаша запротестовала. А я обрадовался: на трусиках, беленьких, сшитых из финской ткани, не было крови, значит, раны в животе нет. И я закричал во весь голос:
— Цел твой живот! Цел! — И шепотом: — И тот, кто в нем, — цел! Живем, Глаша! Тебе посекло ногу. Три осколка. Всего три осколка… Сейчас перевяжем… Остановим кровь.
Глаша села.
