балконах и лестницах. К сожалению, такие же великолепные решетки были и на окнах, и весь интерьер тоже был в восточном стиле, строгий, тяжелый.
— Хотела бы ты здесь жить? — спросил Давид.
— При условии, что стану пить шербет и у меня будет любимый евнух, — засмеялась Люсьен Мари.
Когда эль вигилянте заговорил о пятнадцати комнатах и о квартирах для слуг, Давид поспешил объяснить, что ему хотелось бы что-нибудь посветлее — может быть, даже па окраине города.
Отлично — у эль вигилянте есть еще ключи от виллы, построенной наверху, на склоне горы, одной американской дамой, сейчас она как раз в Америке.
А квартирная плата?
Невысокая, как ему кажется.
Они забрались на крутой склон к оштукатуренному белому бунгало с красной черепичной крышей. Оно красовалось там, белоснежное и яркое среди вечнозеленых растений, с восхитительным видом на залив. Американские удобства, испанские мозаичные полы и увитые розами галереи. Оказалось, там всего четыре комнаты, но они были полны воздуха и света, и потом там имелось абсолютно все, начиная от обитых ситцем шезлонгов и кончая рюмками для коктейля и купальными простынями пастельных тонов. Никогда Давид не предполагал, что Люсьен Мари проявит такое страстное желание жить в этом доме.
Но ах! — когда они пришли в квартирное бюро и услышали «дешевую цену», то прямо побледнели. Уехавшая мадам облекла свои пожелания в твердую валюту.
Давид увидел, какой усталой и огорченной выглядела Люсьен Мари, и взял ее под руку, когда они побрели домой.
— Знаешь, по-моему, для нас это было бы слишком слащаво, все равно как в кинофильме. Слишком уж отдает причудами американской дамы в этой суровой стране.
— У меня у самой дамская фантазия, — жалобно произнесла Люсьен Мари. Она была безутешна.
Ее туфельки не годились для всех этих крутых тропинок, она решила купить испанские веревочные туфли.
— Есть у меня здесь один друг… — начал Давид и повел ее в лавочку Жорди.
Жорди вышел к ним навстречу. Покрытое коричневыми веснушками лицо его было, как всегда, бледно. Он и виду не показал, что знает Давида. Вероятно, это должно было означать: на знакомство не претендую.
— Франсиско Мартинес Жорди — моя жена, — представил их друг другу Давид. Консепсьон поставила их в затруднительное положение, теперь
Жорди не выразил удивления, он вообще не выказал никаких чувств, робкий и замкнутый, как всегда. Молча и сдержанно достал туфли, которые у него попросили. У него их было всего два вида, и притом самые простые, поэтому он без комментариев указал, что в магазине выше по улице имеется больший выбор.
Люсьен Мари взяла черно-белую пару, села и обвязала шнурками крест-накрест ногу немного выше подъема. Давид рассказал о своих безуспешных поисках квартиры.
Жорди задумался, Он хотел было что-то сказать, но сдержал себя, опять погрузился в свое вялое равнодушие.
— У вас есть что-нибудь на примете? — спросил Давид, от которого не ускользнули его колебания.
— Я подумал о доме Анжелы Тересы. Но он вам, конечно, не подойдет.
— Почему вы думаете? — спросили Давид и Люсьен Мари одновременно.
— Это простая крестьянская усадьба. И потом Анжела Тереса немножко… странная, — промолвил Жорди, покачав головой.
Они не настаивали, потому что сейчас им хотелось только одного: сесть и поесть.
— Вы не хотите пойти с нами к Мигелю и отметить приезд Люсьен Мари? — спросил Давид.
К его удивлению Жорди согласился принять его предложение.
Они выпили по рюмочке шерри в баре. Но когда Давид хотел заказать для всех и завтрак, Жорди пробормотал свое испанское «приятного аппетита» и исчез.
Давид вздохнул. Тут ничего нельзя было поделать. Только человек собирается сказать: присаживайтесь, сейчас мы с вами закусим, как Жорди говорит: спасибо за компанию, и исчезает. Если бы он был сыт и богат, он бы остался. Тогда бы он просто выполнял обычную социальную функцию, и никто бы не мог заподозрить, что он остался из-за выгоды, из-за еды. Но если ты беден и голоден, то с каждым днем твоя физическая оболочка все уменьшается и уменьшается в твоем поношенном костюме, и тогда гордость требует, чтобы ты сказал: нет, не хочу, спасибо.
— Какой народ! — сказал Давид. — У них убийственная гордость. Ничего удивительного, что на каждой стенке у них великомученик или страстотерпец. Как он тебе понравился?
— Сначала совсем не понравился, — созналась Люсьен Мари, — а потом я поняла, что эта его окаменелость, его безразличие — только скорлупа, а за нею скрывается человек, А вот какой он — еще не разобрала.
— Здесь есть на то свои причины, — вздохнул Давид и рассказал то, что знал о Жорди. — Не знаю, сколько учителей народной школы было расстреляно, когда победили генералы…
— Шесть тысяч, — внезапно сказала Люсьен Мари ясным голосом. — Я помню эту цифру, потому что Морис и его друзья называли ее много раз. Шесть тысяч.
— Не знаю, верная ли эта цифра, — произнес Давид с некоторой сухостью; он не любил, когда Люсьен Мари приводила слова своего погибшего брата. — Во всяком случае Жорди дали семь лет тюремного заключения, но отпустили, когда он отсидел четыре.
Потому что он сбрасывал иконы — как говорила Консепсьон. И быстро перекрестясь, добавляла: и понятно, такое дело ведь к добру не приведет.
— О, попроси его прийти опять! — воскликнула Люсьен Мари. Так много воспоминаний вдруг ожило в ней: время Сопротивления, Морис, все то, для чего они тогда жили.
У Давида мелькнула гротескная в данном положении ассоциация: Маленький Улле, его мама и медведь: «Мамочка, мама, не надо моего друга пугать/Мамочка, мама, попроси его прийти к нам опять!»
Посреди завтрака вошла Наэми Лагесон, уселась за соседним столиком и уже не спускала с них глаз. Давид поздоровался, но она ему не ответила. Это была по-детски сердитая невежливость, но она наполнила воздух электричеством. У Давида забегали по спине мурашки.
Люсьен Мари старательно избегала делать какие-либо комментарии, но ее умные темные глаза говорили, правда, не совсем серьезно: ага, вот и твой друг, ученик чародея…
Она сидела так, что все время была вынуждена встречаться взглядом с широко открытыми раскосыми глазами, похожими на крыжовник. Она и слова не могла сказать Давиду, эти глаза ее так и поедали.
Мануэль стал вдруг очень ревностно выполнять свои обязанности по обслуживанию посетителей. Передвигался он шажками балетмейстера, и даже в его черных усиках, казалось, сквозило ожидаемое удовольствие.
Старик Мигель тоже показался в дверях в зал, наблюдая за ними из-под своих выпуклых полуприкрытых век. Даже ла абуэла со своими угольно-черными глазками так и мелькала теперь в дверях на кухню. Всем хотелось увидеть, все наивно надеялись — что-нибудь произойдет.
Для них ситуация была ясна. Жена приехала, чтобы перетащить мужа на стезю добродетели. Он не противился. Но любовница так легко не сдается, и теперь она собирается закатить им сцену.
Если посчастливится, можно стать свидетелем грандиозного скандала. Чего-нибудь, о чем потом можно будет сочинить песенку.
Масло на сковородке шипело. На стойке звенели стаканы. Девичий голос, поддразнивая, пел:
