бутылок, одна только винтовка. Двух метров не доехал, гад, бронебойщики его из ПТР достали.
Вот его-то я и припомнил – как он на меня, весь в огне, надвигался и прямо из огня, из пламени на броне, пулемет танковый лупил. Представил – и рванулся вперед что есть силы.
Ох, как они взвыли.
Я сквозь их толпу не просто прошел – проломился, словно гвардейская танковая, – только брызги во все стороны полетели. И уцелевшие – кто куда. Уцелевших, кстати, не так уж и много было – твари эти такой тесной кучей собрались, что когда лопаться начали, то у них волна пошла. Сдетонировали друг от друга.
Посмотрел я, как они разбегаются, прислушался – тишина. Прислонил рыжую к ближайшему дереву, стащил пилотку с головы, по лбу провел – пот ручьем льется.
Черт, думаю, а ведь не так страшен ты, зараза, каким тебя на стенах малюют.
Тут гоблин подбегает – он, трус, даже через то место, где светляки полопались, идти побоялся – в обход проламывался.
– Хозяин, – пищит. – Мы их всех одолели. Вот зараза!
– Ни черта себе, – говорю. – Ах ты, жаба-переросток, а ну, уточни- ка для наградного листа, кто это «мы»?
Зеленый мигом опомнился и на брюхо шлепнулся.
– Прости, хозяин, – визжит. – Помилуй.
От этих его воплей к рыжей сознание вернулось. Она даже глаза открыть попыталась.
– Сергей, – шепчет. – Мы… живы?
– Мы-то живы, – говорю. – А вот эту бородавку зеленую я сейчас придушу, то есть дорежу. Заткнись!
Гоблин замолк. Кара смогла наконец глаза открытыми удержать и даже попыталась от дерева отклеится.
– А… где Призраки?
– Некоторым, – говорю, – к сожалению, удалось удрать. Но подавляющее большинство, – назад киваю, – здесь. Осталось.
А позади, где мы с ней сквозь них прошли – даже не дорожка, а лужа огромная. Словно кто-то бочку фосфорной краски разбрызгал.
– Что это?
– Все, что от ваших ужасов осталось. От тех, кто разбежаться вовремя не успел.
– Ты их…
– Хозяин, – встрял гоблин, – великий герой. Он прошел сквозь сонм Призраков Ужаса, как… как…
Ох, думаю, ну и придушу же я эту тварь. Вот только сначала до замка доберемся, и как только поп из него все секреты повытрясет…
Кара головой потрясла, лицо потерла и на луну уставилась.
– Надо бежать. Призраки – не единственные в этом лесу.
Хорошая мысль.
Побежали. Гоблин, зараза, сразу отставать начал.
– Пощадите, – скулит. – Я не могу так быстро.
– А жить хочешь? – кричу. – Собьешь темп марша – пристрелю, как… Нет, не пристрелю – брошу.
Проняло. Сразу начал живее копытами перебирать. Сипит, правда, как паровоз.
А я, наоборот, отдыхаю. Кара на плече не висит, винт можно обеими руками держать, видимость – почти как днем, в общем, идеальные, можно сказать, условия для ночного марш-броска.
Я даже было насвистеть что-нибудь на ходу собрался, да вот только все песни почему-то из головы повылетали. Один только «Интернационал» остался. А его-то я даже про себя напеть не решился. Стыдно, конечно, но… Вдруг, думаю, вылезет из-под коряги скелет какой-нибудь, проклятьем заклейменный, да зазвенит обрывками цепей на весь лес. Поди, объясни ему, что он, вообще- то, образ художественный, когда тут такая явь пошла – в пьяном бреду не привидится.
Жалко, что так и не получилось привал устроить. Зря продукты с собой тягал. Лучше бы еще пару гранат сунул. Хотя, с другой стороны, черт его знает, сколько мы тут просидеть могли бы. Так что…
Тут в лесу вой раздался. Хороший такой вой, жуткий. До костей пробирает. Одно неплохо – не поблизости, и даже не там, где следы наши остались, а совсем в стороне. Просто гад какой-то с хорошей глоткой на весь лес сообщает, что он на охоту вышел. Раз, два, три, четыре, пять, кто не спрятался, я не виноват.
– Кто это, – на бегу спрашиваю, – у вас такие арии распевает?
Рыжая поворачивается, лицо опять бледное, как луна.
– Малахов, – шепчет, – думай о чем-нибудь страшном. Только о том, чего не боишься.
Я чуть не остановился.
– Это как же, – спрашиваю, – понимать? Если оно страшное, значит, я его опасаться должен. А если мне на него плевать, как на эти фонарики болотные, так какое же оно страшное?
– Ну придумай что-нибудь, Сергей. Нам еще немного осталось.
– Так кто там выл-то?
– Не знаю. Наверно, оборотни. Но до них далеко. Есть другие, ближе. Они идут на запах мысли, но их можно отпугнуть.
Хорошо рыжая сказанула – запах мыслей. Интересно, а как план наступления пахнет?
И оборотни… Черт, а дальше кто? Бабы-яги с Кощеями? Развели тут всякой нечисти, прямо заповедник какой-то.
– Так…
– Малахов, – рыжая чуть ли не на визг сорвалась, – ты смерти боишься?
– Ну…
– Вот о ней и думай.
Здорово. Бежишь, значит, по ночному лесу с винтовочкой наперевес, в напарниках у тебя девка свихнутая черт знает из какого средневековья, за спиной и вовсе чудо-юдо зеленое лапами перебирает, а вокруг – кошмарики ожившие и недосдохшие. Ну да, самое что ни на есть подходящее время, чтобы о собственной смерти задуматься.
А смерть… чего ее бояться? Она рядом ходит. За три-то года не то что к своей смерти привыкаешь – к тому, что друзей рядом нет, а ты жив остался. А это…
Я свою смерть хорошо знаю. Ходит она в тяжелых сапогах с подкованными каблуками, и бухают они по земле еще громче твоего сердца. Одета моя смерть в мятый мундир. На лице у нее щетина пегая, трехдневная, а глаза бледные, водянистые и оторопь в тех глазах и растерянность. И ходит моя смерть не с каким-то там сельхозинвентарем, а с автоматом «шмайссер», и вот когда из дула его белый огонь – в упор, в упор, в упор, – а ты все стоишь и никак упасть не можешь, вот это и есть моя смерть. Это когда ее видишь. А еще – мины на тропе, и гранаты, и очередь из засады, и рукопашная, и… А еще – когда все уйдут, а ты достанешь из диска один патрон и в сторону отложишь, потому что граната – это уже роскошь, граната для них, да и пулю-то, вообще-то, тоже жалко, пуля для тебя
